Ярем Господень

На востоке, в напольной части — это уже за оврагом Сорокой, вольно разбросались домишки Ильинской слободы, а правее её, под Киселёвой горой, на низинном месте крепко осела вокруг малой речки Шамки Кожевенная слобода. Широкая луговая пойма этой речки на юге обрезалась ровным взъёмом Ивановских бугров, на бровке которых лениво махали крыльями чёрные столбики ветряных мельниц.

… Старый зипун грел плохо, стала зябнуть спина. Иоанн, запорошенный снежком, поглядывал на чёрные росчерки троп в снегах, на унавоженные полосы разбежливых дорог в городе, и за ним на редких прохожих, на резвые дымы из труб и волоковых окон, и его не покидало какое-то смутное беспокойство. Не сразу понял он, что у него это от черного цвета города и дорог, от неосмысленного еще неприятия Арзамаса.

Эта первая городская колокольня, на которую он поднялся, не вызвала знакомого, желанного ощущения высоты, того душевного позыва в светлую высь неба, которую он испытывал на колокольне родного села. Иоанн даже испугался этого, и ему разом стало тоскливо.

Прежде чем спуститься вниз, поискал глазами в Кожевенной слободе дом купца Масленкова. Родитель давно в добрых связях с Иваном Васильевичем. Не раз, когда сырую кожу отвозил в город, брал отец с собой и Ивашу. Как-то припозднились в Арзамасе, а вечером такой буран поднялся, что хозяева не отпустили со двора на ночь-то глядя: долго ли заплутать в поле! Вот и удивил тогда он, парнишечка, купчину умением читать Псалтирь.

А что-то не углядел, не опознал по домовой крыше обиталища Масленковых — ужо наведаться бы надо, сказаться, что вот теперь он в новом чёрном одеянии, в монашеском чине…

Поздно в келье, в одиночестве, внутренне взбудораженный, а чем — этого Иоанн и сам не знал, присел к столу, к свече, открыл Псалтирь и прочёл:

«Сердце мое, говорит от тебя: ищите лица Моего», «И я буду искать лица Твоего, Господи!»

«Не скрой от меня лица Твоего, не отринь во гневе раба Твоего».

Эго читались те самые слова, которых он целый день ждал, пытался вспомнить их и не мог.

«Мне это сейчас выпало исцелением!» — обрадовался Иоанн, закрыл книгу и поцеловал тисненое её название на коже.

Успокоенный, укреплённый, он уснул крепким молодым сном.

2.

Видно, по смотрению Божию пришел в Введенский монах Филарет из Санаксарского монастыря, что близ города Темникова в Тамбовских пределах.

Это молодость свела Иоанна с пришедшим иноком. Как-то в тишине крохотной кельи признались братски друг другу на высоком взлёте словесном, что души их просятся в уединение.

Сидели по разным сторонам маленького грубого стола, в низкое оконце сеялась весёлая вечерняя заря апреля. Дни стояли уже тёплые, и в келье держалось тепло.

Иоанн глядел в оконце на редких прохожих по площади и говорил о думанном-передуманном.

— На самом торговом бою монастырёк наш, брате Филарет. Сутолока, площадь криком кричит… Бывает, встанешь на ночное правило, а в окошко рёв иного кутилки. А потом: родня почасту стучит, прошлым тревожит…

— Воистину! — готовно соглашался Филарет и опускал долу своё кроткое лицо с голубыми пугливыми глазами в светлой опушке густых ресниц. — Мы — ломти отрезанные, нам и своих кровных надлежит чураться. Сокрыться от всего людского, оно хорошо бы… Слушай, друже, что открою. Шёл я в Арзамас путём дальним, дремучими лесами темниковскими. Между речками Сатисом и Саровой полное безлюдье — нежиль! Сказывают, допрежь, за несколько лет перед сим, подвизались в той пустыни отшельники Феодосий и Герасим, а ныне там пусто.

— Где же старцы?

— Не выдержали туги одиночества…

— Вот сходить бы туда, а?! — помечталось вслух Иоанну.

Филарет сознался:

— Мы с Савватием однова разу намерились келью поставить, да ушли — страх прогнал. Одно, что тати разбойные мерещились, а потом и зверьё. Но такая там молитвенная тишина!

Крепко засела думка о дальней пустыни в Иоанне, и уже виделась она желанным пристанищем. Не выдержал однажды и пошёл признаться Тихону.

— Вижу, вижу, что тебя снедает — проветриться захотел, взыскуешь об уединённой молитве Господу… Похвально сие, но по силам, по разуму ли загад о подвиге пустынножительства? Молоденёк ты, сын мой… — Игумен опять прихварывал — осунулся лицом, только тёмные глаза свежо поблескивали. — Я смолоду тож поревновал было к подвигам киевских старцев, о пещерном их житии, да не далось… Не спрашивай, не тащи чужой слабости в свою память, она тож заразительна. Не выпал мне подвиг вершить смолоду, а теперь уж куда-а! Вскоре падет мне последняя дорога, для которой и посоха не надобно…

— Только место огляжу, воспримет ли душа, — осторожно просил отпуск Иоанн.

— Ладно, дам я тебе благословение! — пообещал Тихон и махнул вялой старческой рукой. — Ступай, мне ещё помолиться надо.

Только через две седьмицы игумен вспомнил о просьбе Иоанна. После утренней трапезы поманил своим длинным сухим перстом, увёл к себе в покой. Ходил он в добром настрое, поглядывал весело.