Ярем Господень

Сходили к заутрене, хотелось Иваше тут же рассказать своим о ночном видении, но умолчал пока, оберёг тот сон и только вечером одной матери доверился:

— Чуден сон мне наслан…

Агафья сидела за прялкой — за верчением то падающего вниз, то резко взлетающего веретена зорко следил рыжий котёнок, порывался поймать его лапкой.

— Мало ли, сынок…

— Нет, матушка, похоже такое неспроста. Такова преж не снилось.

— Сказывай!

— А вот… — Иваша отложил книгу и заговорил. — Зрю икону Пресвятой Богородицы. Стоит она на воздухе, как бы сходит на храм, а ликом своим светлым ко мне обращена и призывает к себе.

— Так что же?

— Смотрел с умилением, плакал и обещался.

— Что тут вещева? Люб ты Пресвятой Матери и высит Она тебя. В храме угождаешь, родителю на службах пособником…

Прошло мало, прошло много дней — запамятовала о сыновьем признании Агафья, а Иваша-то бережно держал в себе виденное, не забывал. Рассудил так: Господь с Пречистой Матерью зовут его к подвигу в иноческом образе. Сама душа такое подсказывала.

Рабочая весна наступила — позвало поле, потом в череде дней другие дела и заботы захватили: конюшню перебирали с отцом, а после глиной её в пазах обмазывали, веснодельные дрова возили и пилили.

Но, чем бы ни был занят Иваша, все же чувствовал, что несвободен, и нет-нет, да и вскинется в нём укорное. И однажды вечером, когда за Гнедком с уздечкой ходил к Тёше, прорвалось в этот тихий вечерний час: почему так малодушен, живёшь с упряткой того, что объявить надо.

Не сразу и заметил, что заговорил вслух:

— Время тебе о душе помыслить! — Он услышал свой и не свой голос и затаился в шаге, похолодел от напряжения, от ожидания дальнейших своих слов. И они сказались, опять же вслух:

— Время исполнить обещание!

Да, да, он же обещал… И опять Иваша ощутил какую-то особую боязнь и особую радость.

Слабость, робость юности ещё владела юношей. Пугался он будущего, к которому призывался свыше, к которому подвигал себя сам.

С нетерпением ждал ещё знака, перста указующего. И удостоен был в этом своём смятении вторым видением.

… Дома он. Видит оголовок лавки, что некогда в мальстве выщербил ножом. В переднем, красном углу киот с иконами, и видит себя у стола. Стоит он, подперев голову ладонью, и думает о неисполненном своем обещании. Не заметил, как вошли с улицы иноки в чёрном. Слышит голос иеромонаха: «Мы пришли постричь тебя по твоему желанию». Клонит Иваша голову, а иеромонах, взявши ножницы, начинает пострижение волос крест-накрест…[6]

Иваша и на этот раз рассказал матери о своем видении.

Агафья тут же загорюнилась. Всего-то восемнадцать сыночку. Всем взял… Когда чадо выросло и не углядела, как не заметила и канувших своих молодых годочков. Едва парень поднялся, теперь бы только радоваться. Всё-то тешила себя нехитрым раскладом: оженим, сноха в дому помощницей, а там внуки пойдут. Постареет Фёдор Степанович — сынок на его место в храме заступит. Дьячком хоть сейчас, но может и до священника подняться, в научении искателен, на все церковное памятлив. Духовное звание почитаемо, прокормление надежное. Ах, сына, сына!.. Цветущие годочки сокрыть в келье!

Вечером, когда Иваша ушёл по двору убираться, передала Агафья мужу взволнованный сыновий рассказ.

Фёдор Степанович неспешно готовился в церковь, только что вымыл руки и теперь вытирал их холщовым утиральником. Выслушал сбивчивые слова жены и тихо объявил:

— Так давно род наш в храме служит — родитель мой священником… Сказано же: один сын — Богу, второй — царю, а третий родителям кормильцем. Вот первова и отдадим Всевышнему. Не станем перечить Ивану, пусть грехи наши замаливает, да и себе уготовляет царствие небесное. Монастырь скоро душу выправит, мир же соблазнит её и развратит…

Шло время, родители не отвращали сына от его желания, но и не торопили с уходом из дома.

Долгонько ждал родитель, когда сын сам откроется в задуманном, как скоро окажет свою крепость.

Ехали на Гнедке из рощи — нарубили берёзовых ветей для банных веников. День стоял душным, морило с утра, коня донимали пауты, и он без понукания шёл ходко, бесперечь обмахивал свои потные бока длинным хвостом.

Иваша теребил в пальцах тонкий прут, признался:

— Велено мне свыше в монастырь идти. Благословишь ли, батюшка?

— Вижу, ты душой-то уже отошёл от нас, — почти скорбно отозвался Фёдор Степанович. — Сведал я о твоих снах, передала мать. Что ж, не перечу Богородице, быть по Ее произволению! Но кто мне дома, в поле помощью…

— Так, братец меньшой подрастает, Катенька на выросте…

Сын осторожно спросил, в какой монастырь ему напроситься. Родитель пожал плечами, лениво перебирал вожжи.