Ярем Господень

После трапезы в своих покоях писал в село Ковресь ближнего Кадомского уезда ответ на присылку княгини Марьи Долгоруковой. Беда пала на княгиню, и нуждалась она в духовной поддержке. Княжеская чета — вкладчики пустыни — каждый год присылали по пятидесяти четвертей ржи и ярового хлеба. Кроме того, масло и рыбу. Монахи не оставались в долгу. Недавно передали княгине сруб для сельской церкви, а она прислала парсуну юродивого Тимофея Архиповича, которого так почитала царица Прасковья Фёдоровна, урожденная Салтыкова. Дошло до слуха Иоанна, что иные его монахи чтят юродивого за святого, а дело сие запретное — не причтён же к числу святых! Надо внушить причастным: никакого самочинства, никакого особого почитания!

Письмо княгине так и не написал: пришёл Георгий.

Вот и этот занозой у первоначальника.

…В конце августа прошлого тридцать второго года в монастыри российские Синод отправил строгий указ, а в нём говорилось о немедленной переписи всех наличных монахов, о закреплении их за той обителью, где застал их оный указ.

Записал Иоанн новоприбылых — тех, кого Иосия постригал и принимал уже монахами, и отослал список своих чернецов в Синод. И ладно, как сразу положат этот список пылиться с прочими бумагами. А как некий служка особо приглядится к именам новоприбылых, к той строке, где тот же Георгий вписан. Указа о пострижении нет, где, в какой обители доселе обретался — и ничего этого нет — почему?!

Как вот и тут без оглядки… То царь Пётр наступал на священство и монастыри, а теперь и его племянница на троне тоже с утеснениями по указке того же любимца Петра — Покоповича. Да-а… Какие годы пошли, сколь поспешных, неразумных перемен во всём. Старое бытование рушится, а оно ведь временем, обычаем утверждалось к вящей пользе народной…

Мучается Георгий — видно. Все туги души на лице его. Какой-то он несобранный…

— Ты что севодня плохо трапезовал? Такой ещё молодший, а хлебушко жуешь лениво.

— Что-то нутро не алчет.

— Эт-то я вижу, извелся ты весь. Не зову тебя к исповеди — есть у тебя отец духовный, жаль, сбежал он от нас. Всё же, сын мой, должен я знать о каждом пришедшем в пустынь нашу, хотя теперь это спрос с Дорофея…

Они вышли из покоя первоначальника, присели на чистом крылечке — из-под рясы Георгия выглядывали переда его новых красивых сапог, Иоанн поймал себя на мысли, что шили обувку подмосковные кимряки.

— Ты далеко-то не отседай, брат. Гнездись поближе. Вот так!

Они так хорошо смотрелись — старый монах с добрыми, глубоко запавшими светлыми глазами из-под седых прямых бровей и другой — красивый в своей молодости, но с беспокойными болевыми глазами. Чёрная ряса молодого не скрывала его худобы.

Ефрем ещё издали увидел хорошо сидящих братьев и не подошёл, не прервал разговора, а была нужда поговорить с Иоанном.

Первоначальник сходил в свои покои, вернулся с новыми кожаными чётками — делал сам.

— Это тебе памятью от меня.

Георгий потеплел глазами, потянулся к руке Иоанна.

— Ну-ну… Слушаю, ты ведь не просто так пришёл.

— Прежде просил Иосию, да утёк он от нас… Указа у меня о пострижении в монашеский чин нет, нет других бумаг… В дороге меня постриг священник Иоанн — едва не при смерти я лежал… И потом грехи на мне тяжкие…

— А может ты напраслину на себя возводишь? Знавал я одного чернеца молодого же, как убивался болезный, а после узналось, что его грех с лесной орех…

— За мной много всякова.

— Повествуй!

Георгий покусывал тонкие губы под светлыми усиками, короткая бородка его красиво вилась.

— Я ведь живал при дворе в Москве и Петербурге. Но по кончине царя Петра скрылся.

— Что так?

— Сошёлся по молодости с людьми, кои в своём кружке кричали о нарушении передачи престола, завещанного Петром. Имел я список с указа о преемстве воцарения… Ведь по указу-то царя не исполнено…

— Где список с указа?

— Иосии отдал.

— А тот что?

— Велел объявить Дорофею, тебя-то авва, в пустыни не было.

— А Дорофей?

— Сказал: важности в бумаге мало, можно и бросить.

Помолчали. Георгий разохотился, рассказал о том, как его дядья Кафтырёвы, а один из них служил дворецким у Петра-императора, устроили «прожект», и стал он жить при дворе. Там и наслушался о несчастном положении Елизаветы Петровны: безвинно лишена она престола. А всё по вине немцев, которые повязали императрицу крепче всяких пелён и привели её к трону…

Не ожидал Иоанн услышать от Георгия и ещё одно неожиданное признание.

— Что меня ещё мучает… Бесы искушают! Бывает, бьют, давят. А то в воздухе, аки я пуховиком каким, и они меня удручают…

Иоанн руками всплеснул.

— Да ладно ли у тебя с головой, сын мой? А может измышляешь бредни… С каким умыслом?! Неча со мной в эти игры играть, стар уж я для них. Да, милой, трудна будет твоя лествица к чистоте монашеской жизни. Разумею… Но на какого молодца оплох не живёт! Ладно, поеду в Москву, заберу тебя с собой, мы там сходим кой к кому и управим твоё, добудем указ о твоём монашеском чине. Слушайся Дорофея, других старших: в добром послушании и есть свобода человеческая, только понять это надо. Ну, ходи веселей — уныние сиречь грех!

Георгий ушёл.