Ярмарка

Дядьки встали, опустили чемоданы на пол и подняли громадные руки, преграждая путь толпичке жадно-восторженных поклонников.

– Стойте! Аглая не хочет, чтобы вы сопровождали ее до вагона! Аглая хочет спокойно сесть в поезд! Без вас! Она хочет побыть одна!

Девка развернулась к поклонникам задом. Ее шуба, казалось, тоже тяжело дышит, гневается вместе с ней.

Она презрительно повернула голову к бодигарду. И Мария поразилась холености ее тонкой, фарфорово-розовой кожи, жемчужному, небесному блеску зубов, неземной чистоты лбу и подбородку.

«Глаза, какие у нее глаза… Сейчас она ко мне голову повернет…»

Девка повернулась и, сверху вниз, с высоты своего роста и высоченных каблуков, как на козявку, поглядела на Марию.

И тут раздался легкий, еле слышный, в вокзальном шуме и гуле, звяк.

Девка что-то выронила, что-то упало с нее вниз, скользнув, как рыбка по льду, по пушистой поле серебристой норковой шубы, и легонько брякнуло о каменные плиты.

– Вы что-то уронили! – крикнула Мария.

И наклонилась. И пошарила рукой у ног своих.

И подняла – высоко, чтобы девка видела и ее охранники видели – жемчужное ожерелье.

– Ой, блядь, – сказала девка, оттопырив губу, – ой, твою ж мать! Это ж мои жемчуга! Куда вы смотрите?!

Пощечины – одному, другому – посыпались быстро, мгновенно.

– Я бы сейчас такие жемчуга потеряла! Японские! Им цены нет! Это мне – Лялик купил! Сам Лялик Семисалов! Они стоят, блин, десять лимонов! Он их на Кристи купил! Вексельберг – не купил, а Лялик – купил! Слепые кроты!

Девка дернула у Марии из рук ожерелье.

Нитка порвалась.

Жемчужины, уже бесслышно, падая, как белый дождь, растекаясь, как ртуть, посыпались на пол вокзала.

– А-а-а-а! – завизжала девка. – А-а-а-а! Она! Она! – Указывала пальцем на Марию. – Она у меня! Их! Украла!

Кровь бросилась Марии в лицо.

Около них уже стояла толпа.

Овчарка все лаяла, лаяла надсадно.

– Я не крала, – сказала Мария тихо, – я не…

– Вот она! Украла! – визжала девка. – Хватайте ее! Милицию! Вызывайте!

Один дядька ползал по полу, хватал убегающие жемчужины. Другой уже схватил Марию, крепко держал под локоть.

– Если вякнешь, – дыхнул ей в нос смесью перегара и мятной жвачки, – если шевельнешься только…

– Такие вот бомжихи и крадут все, да-а-а, – раздался тихий, вкрадчивый голосок из темного, медного, чумного кольца, обнимавшего их, – такие вот и крадут… и продают потом… в ломбард закладывают… и денежки большие, большие выручают, да-а-а-а… Ну, надо же и бомжам, мать их ети, на что-то жить…

– Она не крала! – крикнул из живого кольца девичий, отчаянный голосишко. – Она – вернуть хотела! Я – видела!

– Ни хуя, – отчетливо, нагло выцедила девка, глядя в личико робкой защитницы. – Я все сама видела! Не надо мне ля-ля!

– Аглая Сергеевна, – телохранитель, с горстью жемчужин, что он успел собрать, поймать под ногами зверино-любопытной толпы, расстреливал ее в упор железными глазами, – ваш поезд уйдет…

– Ваш! – крикнула девка, и светло-серые, в цвет ее жемчуга, глаза на смугло-фарфорофом, гладком лице загорелись ненавистью. Ненавистью богатой хозяйки – к тупому, нищему слуге. – Ваш поезд уйдет! А мой – мой поезд! – не уйдет! – никогда! Потому что я его! Весь! Куплю! Со всеми! Его! Потрохами! Со всеми этими, – она махнула вокруг себя рукой в белой как снег, отороченной серым мехом перчатке, – вшивыми людишками вместе!

Обернулась к Марии. Резные, хищные ноздри ее раздувались.

Лаково зубы блестели.

Под перламутровыми, резными, ювелирными, драгоценными губами.

Овчарка лаяла не переставая.

И Мария почувствовала, как ей грудь, шею жжет, прожигает девкин пристальный взгляд.

Девка глядела не в глаза ей! А – на шею ее.

И бросила надменно, через выпяченную, чуть оттянутую книзу перламутровую губу:

– Снимай свой хрусталь, тетка. Мне – он – понравился.

Мария, не понимая, глядела на красавицу девку, богачку.

Но уже положила, защищая жизнь свою, руку себе на грудь.

Низку Федькину, хрустальную, к шее крепко прижала.

– Как это – снимай?.. Почему…

– Баш на баш, – сказала девка, катая по лицу, по шее Марии ледяные жемчужины наглых, чуть выпученных глаз. – Ты у меня японский жемчуг сперла, да еще порвала, рассыпала весь. А я у тебя – твое ожерелье забираю. Взамен. Поняла?!

Мария стояла неподвижно. Пальцы ее перебирали теплые Федины хрусталинки.

– Ты же не хочешь в суд, бомжиха, да?! Да что там суд! – Девка победно оглянулась вокруг. – Какой суд! Я сама тебе буду суд! Мне только моим ребятишкам мигнуть…

Бодигарды стояли молча, избычившись.

Мария задрожала.

Девка взяла ее за запястье и крепко, жестоко рванула ее руку вниз. Оторвала ее ладонь от шеи.

«Ну я же не буду с ней бороться… Она же – сильнее… моложе… крепкая девка… сытая… вон какая ядреная… да и глупо – бороться… глупо…»

Девкины пальцы, в лайковых перчатках, уже шарили по Марииной горячей коже, уже расстегивали застежку, уже снимали с ее шеи хрустальную низку.

Мария смотрела, как девка, нагло смеясь всеми голубыми, сверкающими зубами, надевает себе на шею ее, Марии, радость, счастье.

– Отдайте, – прошептала Мария хрипло, бессильно, – отдайте…

– Пошли! Хватит! Все!