Ярое око

Златотканый лик Спасителя ослепил его пламенеющим сиянием и блеском; заставил своим строгим видом испытать сложное боготайное, радостное и одновременно богобоязненное чувство и смиренно опустить глаза.

...Княгиня выждала паузу. Сложила и завернула стяг в сафьян.

— Мой долг выполнен к сроку. Я сделала то, что велел муж мой. — Слова, как тяжёлые дождевые капли на камень, точились скупо. — Передай пресветлому Мстиславу... — Сокольничий встретился с её чёрными, как южная ночь, глазами, направленными на него в упор. Властный, с чуть заметной тревогой взгляд был прям и колок и словно выжигал: «Запомни всё слово в слово и передай как есть». — Так вот, пусть муж мой знает... Мы с сыном любим его. Молимся за него. Любим и ждём невредимым.

Она снова взяла долгую паузу, раздувая, как степная кобылица, тонко и лепо очерченные ноздри, и вдруг вскинула горячие от муки глаза.

— Жаль, что я бессильна изменить ход судьбы... и чем-то большим помочь ему! Но он вождь. Он выполнит свою задачу. Выполнит, потому что он — русич, вскормленный кровью и молоком своей земли. Он воин, рождённый под свист мечей и звон щитов... И он не считает числа врагов, с коими ему предстоит биться.

— Да, моя княгиня, — сокольничий склонил голову, — пресветлый знает: только сильные сердцем и духом могут победить врага.

— Мой отец — Повелитель Степи — говорил мне: «Те, кто пришёл в нашу Дикую Степь с Востока, любят лишь одно — вкус крови».

— Любит сей вкус и меч нашего князя! — Савка встрепенулся, как сокол перед броском. В глазах его вспыхнул воинственный огонь. — Не тревожи своё сердце, княгиня... Пущай токмо сунутся к нам.

— Ты веришь в победу? — В длинных, чуть раскосых разрезах глаз мелькнули далёкие зарницы.

— Я верю в Христа и в моего князя, княгиня.

— Но татары страшны и несметны числом. — В синеве белков мерцало сомнение. — Говорят, их кони и воины осушают реки, а мечи не знают пощады!

— Важно не число, моя княгиня. «Единство и дух, ратный дар и воля — вот залог победы!» Так учил меня наш князь.

— Ты хороший послушник, сокольничий. — Княгиня с любопытством задержала на нём взор и, плохо скрывая своё нарастающее беспокойство, сказала: — Сердце подсказывает мне, что муж мой отправится в логово зверя один на один со смертью... Ладно, на этом довольно.

Она придвинула к краю стола драгоценный свёрток.

— Наступает время молитвы. Мне следует остаться одной с Богом. Бери хоругвь и садись на коня. Торопись. Будь нашему князю знаменем. Будь надеждой и верой!

— Буду, моя княгиня! — Савка, держа у груди шлем, склонил голову.

— Торопись. И да пребудет с вами Господь.

* * *

...Вот и Киев! Златоглавый, белокаменный!

«Здравствуй, надёжа! Кажись, поспел!»

— С дороги! Геть! Геть! — Савка с молодецким посвистом лупцевал плетью коней и нёсся, будто с цепи сорвался, к закрытой храмами и теремами пристани.

Сам он, соколом сидючи на своём чубаром[223] жеребце, молил Бога: «Только б не съехали! Только б дождались!»

Пена срывалась хлопьями с удил, когда впереди засверкал серо-голубой кольчугой Днепр. Точено прочертились судовые мачты, городская пристань вязко дохнула дёгтем, пенькой, сырым такелажем. Водяная пыль захолодила раскрасневшееся лицо.

— Тю-у! Стой, дьяво-о-ол! — Савка осадил коня, наскоро огляделся. Народу на пристани была страсть: мужики, бабы, ребятишки; тут же и узлы с барахлом; княжеские слуги, но ещё больше кибиток половецких беженцев-побирушек; все ломились куда-то, не видя, не слыша друг друга, протискиваясь между подводами, повозками, запряжёнными лошадьми и быками. Скотина ревела разноголосо и жутко. «Цобэ! Цоб-цобэ-э!» — мужичье щёлкало бичами, грудило её в одно пятнистое стадо и гнало прочь от пристани к городскому посаду, вниз по шляху.

...Глухой гул волнами перекатывался над толпою, будто в час прибоя. Народ ждал очередного парома; киевляне «ценно» ругались с беглыми из Дикой Степи, медные лица которых, казалось, затопили до краёв предместья Киева.

— Вот ить сукие чумазые! Головешки чёртовы! И на кой бес принёс нам эту холеру из степёв?! Свово говна по ноздри... а туть!..

— Святы кормильцы! Эт нады ж! Нады ж так засрати все лепые берега! Ишь, заклевали нашу сторону... Плюнуть от них, зараз, некуды! От их главного вурдалака Котяна ишо след не остыл, а це упыри ужо хвост трубой! Кр-ровя бы им усем пустить за прошлое зло! Поделом бы! Ишь, курвы, малоть их били! — пуще других разорялся кряжистый рябой паромщик Антип, размахивая клешнятыми ручищами.

Здорово живёшь, водокрут! — крикнул с седла Савка, сдерживая шарашливых и храпливых от криков коней.

— И тоби не кашлять! Шо вылупилси? — Паромщик попёр было чёртом на Сороку, но тут же присмирел, узрев перед собою княжеского слугу, и льстиво щёлкнул языком: — Эва-а, кони-то при тоби — сарские!

— Дружины где? — Сокольничий соскочил с коня и, продираясь к подводе рябого, повторил громче: — Дружины где-е?!