Ярое око

— Отыдь, хлопче! Схватился поп за яйца, когда Пасха прошла! — сжимая над головой связку жилистых пальцев в кулак, усмехнулся речник. — Проспал ты своё счастье, Иванко... Вчерась последние на ладьях сплавились. Волынцы, кажись... да! И Галицкие, князь у них ишо тако-о-ой! Уж дюже боевой да лютый. Удалым кличут... Слыхал небось?

— А когда ишо?..

— Хо-о! А боле сплаву во те края не будя.

— Як «не будя»?! — Слова замерли на устах Савки. Он вздрогнул и пошатнулся, ровно хлебнул не в меру зелена вина.

— Эй, шо с тобой? — насторожился паромщик.

— Пустое... Душно, голова зашлась, — едва слышно прошептал Сорока.

— Выпил, поди, лишка? Эй, дате воды служивому! — гаркнул Антип, по-коньи вывернув глаза на толпившихся позади баб.

— Не треба! — Савка провёл рукой по вспотевшему лбу и, взглянув в глаза дюжего старика, спросил напрямки: — А с кем догутариться можно? Мне до Хортицы — во-о как надо!

— Хо! Усем до зарезу надо! Эва хватил: до Хортицы! Да хто ж в таку чумну пору своим животом рискнеть? Не, мил человек, таких дураков в нагнёт не сыщешь! Ажли не зришь, шо деется?! Толчея! Вся Дика Степь под нашу защиту ломится из тель степёв! Шашлы[224] с татарвой худы! Смертью да мертвечиной веет! Гляди, хлопче, возврату оттель нетути...

— А ты не пужай меня, водокрут. Пуганый. Я давно там, где злые ветры в лицо, — сокольничий свёл брови. — Знать, судьба у меня така... — И, не находя себе места, Сорока открылся: — Я, вишь ли, службу княжью выполнить должен...

— Служба-а... Хо! Це дело важе... — по-бычьи угнув голову, согласился Антип. — Ангел тоби в помощь... А тильки помни, — чугунея голосом, с опаской упредил Антип, — не добре, шоб простой смёртный... да по своей воле на тот свет просилси. Кабы ты, хлопец, со всей ратью ушёл, — одно... а так... сам знашь, один в поле не воин. Усе одно у тоби нича не получится. Только себя погубишь и коней гарных.

Паромщик надвое развалил ребром ладони сивую лопатистую бороду и, жадно поедая глазами чудо-коней, снова защёлкал языком.

— Нуть, а ежли я цену тройную дам?! — Савка хлопнул по колену паромщика.

— А сколь дашь-то? — Антип, не говоря ни «да», ни «нет», снова по-бычачьи нагнул голову, в жадных глазах затлели рыжие светлячки.

— А сколь заломишь?

— Коня на кон ставишь?

— Дак... он же из княжеских конюшен!

— А мене хучь из райских!

— Так ить конь один цельного именитства стоить!

— И у мене бесголковка одна! — Антип постучал костяшками пальцев по голове. — Она тожить шо-то стоить! Короче, смекай, хлопче: али конь, али прощевай... У мене делов под захлёб. Вона, паром ползеть, сука!..

* * *

...Скупые в жемчужном рассветном небе догорали звёзды. Из-под бахромчатых туч сквозил ветер. Над широкой грудью Днепра тянулись седые космы тумана, истаивая в розовой заре.

Утлый чёлн под латаным парусом бежал на юг, сонно чавкая забортной водой. Левобережная сторона Днепра — сыпучие, сбегающие к воде яры, жёлтые пески, тростниковая непролазь в алмазной росе и серой дымке звенящего комарья — медленно наливалась медно-алым багрянцем.

Антип вёсел в воде не мочил, умело правил ветрилом[225]; шалый зефир[226] был ему в помощь, гулял, бултыхался в парусе и, похоже, не собирался его покидать.

Савка отдыхал на корме после проведённых в седле дней. Сокольничего от его Пепла (запертого в закуте) отделяла щелястая плетёнка из краснотала да брошенная поверх загородки рогожа...

Проплывавшая мимо степь покоряла Савкину душу своей первобытной дикостью, необъятным простором и волей; раздувала в его сердце угли ушедших веков, в которых звучал призывный зов предков. Он бездумно следил, как, гонимые ветром, странствуют по небу белогривые табуны облаков. Как, распластав полудужья широких пальцатых крыльев, парят в поднебесье орлы, как живёт и дышит на отшибе, вдали от людей, своей жизнью Дикая Степь... И многое из этой жизни ему нравилось, глубоко западало в душу... Ложкой дёгтя была лишь передача в чужие руки Кречета. Вручая повод жадюге-паромщику, Савка точно кусок от сердца отрывал, но что оставалось? Можно было, конечно, и так... и сяк поступить. Но в одном случае он терял время и ему уж точно было не нагнать дружины, в другом... нет, мать и отец научили его уважать и помнить Христовы заповеди.

Зато о них, похоже, и слыхом не слыхивал дядька Антип; паромщик был рад до ушей, на чужой беде срубив крупный барыш. «Потеряй стыд — будешь сыт». Рябой паромщик по-свойски подмигнул ему и стал выводить чёлн на быстрогонный стрежень, споро обходя бурунистые коловерти, норовя держать судёнышко под углом к волне.

Савка, впрочем, недолго хандрил о дерьмовой сделке: тревога о князе съедала его целиком. Святая хоругвь превыше! Князь Мстислав ждёт её как манну небесную, как светлую весть от своей благоверной, как оберег дружины и залог успеха на поле брани.

* * *

Он, убей, не помнил, когда сон смежил веки. Слух баюкал бесконечный журчливый плеск волн, лизавших борта челна... И в эту «колыбельную» вкрадывались невесть откуда давным-давно забытые картины и голоса.