Ярополк

Илья слил остатки тюри в ложку, скушал и опять за туесок. Ковыряет шильцем, улыбается про себя. Загляделась матушка на сына. До чего ж пригожий мужик, а счастья – нет!

А Илья вдруг и говорит:

– Ах, матушка! Мы уж тем грешны, что не в радость нам солнышко, небеса пресветлые, земля зеленая… Бог день ото дня не меньше нам дает – больше.

– О чем ты, Илюша? – всполошилась матушка.

– Сам не знаю. Сказалось, а к чему, про что… Слово – птица: пролетела, и нет ее.

Спал Илья на лавке под окном. Всю ночь напролет чвирикал у него в головах сверчок. Без передыху. Тру да тру! Тру да тру! Батюшка с матушкой, корчуя пал, намаялись, что им сверчок. Сомкнул Илья глаза – уж светать стало, открыл: ни батюшки, ни матушки. Кринка молока на столе, кус хлеба, щепоть соли.

Под лавкой ведро поганое, рядом бадья с колодезной водой.

Умылся Илья, хлебнул молочка, а хлеба не захотелось.

Достал с груди одолень-цветок, примеривается, с чего начинать. Пусто в сердце. Уж так пусто, как в брошенной избе, как в печи сто лет нетопленной, когда и копоть-то пахнет нежитью.

На лето с окошка бычий пузырь сняли. Светло, прохладно. Слышит Илья – сорока летит, стрекочет.

– К радости, что ли?

Но где уж торопыге толком рассказать, что видела: летит, трещит как очумелая.

Горихвостка мелькнула, под хвостом огонь рыжий.

– И ты с новостями? – спросил Илья птаху, но горихвостку известия уж так жгут – порхает с дерева на дерево, от избы к избе.

Воробей прилетел. Чвирик – чвирик – чвирик. Все рассказал, да уж так быстро, хоть сызнова начинай.

Позевал Илья, позевал, взялся-таки за туесок. Ковыряет шильцем бересту, на одолень-цветок поглядывает.

Вдруг палкой в ворота застучали, посошком сухеньким, всполошно застучали.

Вздрогнул Илья – кто же это?

Слышит, его зовут, по имени, по прозвищу:

– Ай же ты, Илья Муромец, крестьянский сын, отворяй каликам перехожим ворота кленовые, пусти на широкий двор на травке в тенечке полежать, от дороги остыть.

– Ох, Господи! Калики перехожие! – закричал в окошко Илья. – Не могу отворить ворота. Сиднем сижу вот уж тридцать лет. Не имею в ногах хожденьица. И ползти не могу: в руках владеньица тоже нет!

Засмеялись калики перехожие:

– Не ленись, Илья! Вставай на резвы ноги, отворяй ворота, зови в избу за дубовый стол.

Принахмурился Илья, чего попусту насмешничать, хотел с лавки на пол брякнуться. Да и на тебе! Стоят ноги, пол под собой чуют. Пошел, так идут!

Илья к двери, по сеням, с крыльца, через двор! Взялся за дубовый засов – держат руки. Туда-сюда двинул – отворил ворота. А за воротами слепцы друг за дружкой стоят, как гуси.

Взял Илья первого за руку, повел в избу. Перекрестились слепцы лицом к красному углу, положили поклоны усердные.

Возрадовался Илья:

– Ах, отцы, калики перехожие! Я с детства крещен, а как молиться, не знаю. Сторона наша дальняя, темная, люди дубам да медведям кланяются.

Научили калики Илью персты складывать, крестом себя осенять.

– А слова-то какие говорить? – спрашивает Илья.

– Говори просто, – учили калики, – Господи, помилуй мя, грешного. Господь услышит, коли скажешь веруя.

Поклонился Илья каликам за учение. А на стол поглядел: кус хлеба, луковица да кринка молока отпитая.

Говорят калики:

– Поди, Илья, принеси из погреба корчагу с медвяным питьецом, а коли есть что из еды, прихватывай… Дорога у нас была далекая. Губы у нас запеклись от жара, силенка порастряслась на колдобинах. Медведь дорогу в Карачарово прокладывал…

Пошел Илья во двор, спустился в погреб. Взял корчагу с медом правой рукой, на корчагу поставил лукошко с яйцами, левой подцепил бочонок с солеными груздями да полоть копченого окорока.

Принес, поставил на стол.

– Пейте, гости, тридцать лет жданные, ешьте. А коли помыться хотите, баню пойду затоплю.

– Ты с нами побудь, – говорит ему старший из старцев. – Ты коль не голоден, так жаждой не хуже нас томим. Выпей-ка!

И поднес ковш медвяного питьеца.

Такой пыл грудь ожег, такой знич – осушил Илья ковш единым духом, а капли в окошко вытряхнул.

– Каково тебе, детинушка? – спрашивает старший из старцев. – Чуешь ли силу в себе?

Шевельнул Илья плечами, а руки как два быка.

– Господи помилуй! Березу, пожалуй, с корнем вырву. Как репку!

– То, Илья, даже не полсилы. Вот тебе еще ковшик, да гляди, ни капли не урони ни на пол, ни на землю.

Подает другой ковш.

Пил Илья, как цедил, языком по донышку провел для верности.

– Все! – и тряхнул пустым ковшом.

Старейший среди калик спрашивает:

– Ну, скажи, Илья, какую теперь силу в себе чувствуешь?

– Могу дуб с корнем вырвать, могу по избе на плечо поставить.

– Полсилы есть, – сказал старик. – Зачерпну-ка я тебе еще ковшик.

Илья уж напился, выпил с передыхом.

– Теперь какова твоя сила?

– Есть маленько! – говорит Илья. – Возьму луну на одну руку, солнце на другую, а землю на спину.

Испугались калики. Еще ковш подают.

– Да мне уже невмоготу! – говорит Илья.

– Нет, Илюша, ты хоть пригуби. Остальное мы дольем.

Подул Илья на пену, пригубил питье.

Калики спрашивают:

– Скажи, Илья. Вот коли бы к Земле колечко прикрутить, повернул бы ты Земелюшку на ребрышко?

– Ну, где уж! Пить не пил, пригубил, а силы наполовину убыло.