Ярополк

– Того, что осталось, тебе на жизнь хватит, – сказал старший старец. – Будешь ты, Илья, великим богатырем. Смерть тебе в бою не писана. Заказано тебе драться со Святогором, его, могутного, и земля-то через силу носит. Не ходи биться с Самсоном-богатырем, у него на голове семь власов ангельских[53]. Не спорь, не перечь Микуле Селяниновичу, рода его не обижай. Не ходи еще на Вольгу Вещего, он хитер-мудрен, у него в башне не соколы, а муроки. Служи, Илья, правде-истине, молись Творцу. Да будет Господь с тобою.

Тут калики онучи перемотали, лапоточками пристукнули, поклонились хозяину:

– Прощай, Илья Муромец. За хлеб-соль спасибо! Нам пора, да и тебе в дорогу собираться надо. Путь у тебя дальний. Ищи коня по себе. Но знай: чем паршивей, тем могутнее, чем незавиднее, тем краше, а лучше бы всего добыть жеребенка полудохлого.

Еще раз поклонились и пошли друг за другом по-гусиному. Из избы, за ворота, к высокому берегу, где Илья сиживал. А ведь слепые, в воду не попадали бы.

– Господи, помилуй! – взмолился Илья.

Побежал следом, а калики идут себе, и тропа их все выше, выше, над рекой над Окой, над поймой, и дубрава для них как трава.

Поглядел Илья на руки, на ноги: человек.

– Господи, помилуй!

А тут Купавушка на гору с реки воду несет на коромысле. Нагнулся Илья, взял подросточка вместе с ведрами, поставил на высокий берег.

– Батюшки! – ахнула Купавушка. – Ты ли это, безножный, безручный? Откуда что взялось?

– Бог дал.

Заплакала девица милая, вода в ведрах всколыхнулась, заплескалась. А Илья вежливо поднял пальчиком с плеч отрочих тяжелое коромысло и держал, пока слезки не просохли. Говорит Купава Илье:

– Не могла помочь тебе в большой беде, может, хоть теперь на что сгожусь?

– А ведь сгодишься! – смекнул Илья. – Велено мне коня добыть самого невидного, паршивого, а сыщется дохленький жеребенок, так совсем хорошо!

– Батюшки! – удивилась Купава. – А ведь жеребеночек, дохлятинка, у нас в хлеву стоит. Батюшка хотел его в лес отвести зверям на съеденье, так я беднягу у батюшки выплакала.

Поспешила Купава домой, привела жеребенка, а на дворе у Ильи – петух. Петух вроде тот же, что всегда, а ростом с теленка. Шпоры, как рога бычьи, алый гребень с лопух, а хвостом хоть улицу подметай. Сидят перья не хуже радуги.

– Вон какое дело, Купавушка! – говорит Илья, на петуха глядя. – Вытряхнул я, знать, капельку-то из окошка на зернушко.

– Какую капельку? – спрашивает соседка.

– Да это так! – а сам жеребенка поглаживает. – Не напоить ли нам дохлятинку из ковшика?

Вошел в избу, там рожь из щели в полу до потолка.

Удивился, обрадовался. Набрал в ковш воды, вынес, напоил жеребенка.

Тут косточки жеребячьи захрустели, раздались, и вот уже не жеребенок, колеблемый ветром, перед Ильей да Купавой – дородный конь, богатырю пара.

Поклонился Илья Купаве:

– Под шкурой дохлятинки диво таилось. Твоей заботой да любовью, Купавушка, вспоенное, вскормленное. Проси от меня, что твоей душе угодно. Коль по силе, тотчас исполню.

– На мое прошеньице силы не надобно, – сказала Купава. – Поцелуй меня, да не так, как братья сестер целуют. Я хоть и мала, поцелуй меня, как невесту, чтоб на всю жизнь сладость осталась.

Пригорюнился Илья:

– Ай ты, милая! Подождал бы я, чтоб ты вошла в возраст, женой бы назвал. Да назначен мне путь за синие дали, а уж написано ли на роду домой воротиться – про то не знаю.

Приподнял Илья Купаву с земли, поцеловал в уста румяные, не расцветшие. Зарделась Купава, припала головкой к голове Ильи, и стучала жилка у нее на виске о жилку на виске богатыря. А уж сколько так простояли?

Первым богатырь-петух спохватился, захлопал крыльями – ворота с петель так и сдуло. Крикнул ку-ка-ре-ку – солома на крыше дыбом поднялась.

Пришлось Илье рукава засучить. Старую солому с крыши снял, новую положил. Батюшка давно собирался крышу перекрыть, да рук не хватало.

Проводы

Отец и мать Ильи с корчевания не вернулись в тот вечер. В шалаше заночевали.

Подождал-подождал Илья родителей, вывел коня из хлева, надел крестьянскую узду, сел охляп.

Наказал коню:

– Ты, Сивушка, довези меня до батюшки, до матушки.

Тут сивый да бурый гривой тряхнул, хвостом хлестнул, взвился под небеса резвее птицы, головою чуть было месяц не сшиб. Глазом не успел моргнуть – вот он шалаш, вот он черный пал, дубовье да колодье.

Отпустил Илья Сивку в кипрее да в сон-траве пастись, рубаху скинул, чтоб сажей да угольем не запачкать. Давай дубы выдирать, в речку Непрю покидывать, чтоб несла в матушку Оку. На матушке Оке городов много, дубы будут в радость.

Семизвездный ковш опрокинулся, когда с дубами покончил Илья. Принялся дубки выдергивать, земельку с корней отряхивать, пеньки в овражек складывать. Из пеньков-то дегтю можно нагнать.

Ох, крепко деревья за землю держатся, не то что человек. Последний пенек метнул Илья в овраг, когда уж светало. Поспешил заровнять землю, ямы от пеньков засыпать. Сосна ему вместо бороны, елка вместо веника.

Уложил земельку ровнехонько. Тут как раз и заря зарумянилась. Батюшка в шалаше заворочался, последний сон досматривал.

Сел Илья на Сивку, один скок – и в Карачарове.