Ярослава. Ворожея (СИ)

Она остановилась на полуслове, словно бы пробуя на вкус разгоравшийся страх двух баб. Но страшно было только одной - матке. Молодая же девка держала перед ней спину ровно. И в глаза заглядывала прямо. А Чародейка уж и забыла, что такое неповиновение.

- Стало быть, не скажете? - Сощурив глаз, спросила она.

- Отчего ж? - Еще больше вскинув голову, ответила ей Цветала. - Уж и не тайна это. Снежана в шлюб вошла. На крови. И народ, что принял ее, другой ворожбой живет, оттого и сила твоя...

Она не договорила. Силилась сказать что-то еще, но земля, что укрыла их с мамкой тяжелым покрывалом, заглушила те звуки. И спустя всего минуту на капище снова стало тихо, словно бы и не нарушался святой покой.

- Дрянь, - Чародейка отряхнула руки, словно бы сама держала в них комья земли. Затем развернулась на каблучках, и, дойдя да саней, кликнула за собой Рунника:

- Как Гай приедет, зови его немедленно ко мне!

***

Корабль, что уносил с собою степняков, был невелик: на первый взгляд, плохонькое суденышко, почти шлюпка. Ни тебе палубы широкой, ни кают. И все - что воины морские, что пленные их, - груздятся подле друг друга. Мерзнут. И степняки, что привыкли к лету жаркому, едва выдерживают холод лютый, что с каждым днем пути становится лишь горшим.

Паруса раскрыты. Сизо-белые, вытканные из прочного полотна, они покорно надуваются круглыми пузырями. Несут три судна в море, послушные что ему самому, что древней магии, заставляющей ветер выть в нужную сторону.

Откуда Ярослава прознала?

Моряки били в литавры - все такие же, белесо-сизые. Плотные, шкуряные. С костями-кисточками, повязанными по всему кожаному краю. С узором диковинным...

Яра помнила, как коснулась его, обжегшись. И тут же на нее зашипели: не трогай, мол. Потому как поплатишься. Но то Яра поняла и сама.

Узор обжег. Больно, резко. И на пальцах оставил ярко-розовые рытвины, повторяющие очертания знаков. Извитые, живые словно бы. И ведь Ярослава понимала: то морок. А с каждым утром узор менялся. Вился, словно бы живой. И съедал по новому участку кожи.

Они-то, эти участки, и заживать не хотели, как ни сдабривай их мазями. И ныли нещадно. Кое-где чесались, когда ярко-ружовый колер сменялся на белесый, словно бы выжженный. И тогда воины, что были рядом, кивали: дескать, заживет. Пометит своею.