Ярость в сердце

Потом Кит стал жаловаться на старую беззубую Додамму: вечно она путается под ногами, лезет на глаза; с какой стати она всем докучает своим присутствием? Видимо, она смущала его своим видом: расхаживала по дому, как и подобает вдове, с непокрытой стриженой головой и в сари, накинутом прямо на голое тело, что легко было заметить, так как сари сползало у нее с плеч. Но с Додаммой ничего нельзя было поделать: она жила у нас на правах бедной родственницы и члена семьи, и приходилось принимать ее такой, какая она есть.

Кит надеялся, что она спрячется; и правда, весь первый день она не показывалась. Но вряд ли можно было ожидать, что она будет прятаться все время. Говинд, у которого вдруг развязался язык, стал на сторону Додаммы. Зачем это ей, родственнице, прятаться от какого-то англичанина? Все знали, что Додамма ему не ближе, чем нам, а между тем создавалось впечатление, будто она с ним в прямом родстве. Слова Говинда уязвили Кита, и без того чувствовавшего неловкость. Ссору предотвратила сама же Додамма; большая любительница подслушивать, она стала их увещевать, ну стоит ли двоим прекрасным молодым людям ссориться из-за какой-то никчемной старухи! Додамма выражала неподдельное изумление, но это лишь ухудшило дело. Кит пришел в дикую ярость и выскочил вон.

Не знаю, замечал ли Ричард эти стычки, по его внешнему виду ни о чем нельзя было догадаться. Одно из двух: либо нам удавалось скрыть от него свои распри, либо ему — скрыть свою осведомленность. Как всякий человек, не переносящий дрязг, я была ему благодарна, но иногда его безмятежность раздражала меня, и я начинала подозревать: не скрывается ли под ней обыкновенное безразличие? Любопытно только, что, когда мы оставались с ним наедине, никаких сомнений на этот счет я не испытывала; подобные мысли приходили мне на ум только под влиянием нервозности других.

Мы часто бывали с Ричардом вдвоем. Происходило это обычно благодаря Киту. Только что вернувшись из Англии, где была весна, он плохо переносил жару и, как правило, никуда не ходил до наступления вечерней прохлады. Он постоянно напоминал о данном им в первый день обете никогда больше не сопровождать Ричарда и выполнял этот обет — по крайней мере, в дневные часы, когда так нещадно палит солнце. «Ты лучше сестренку с собой возьми, — говорил он, отхлебывая из стакана пахтанье и потирая покрасневший, покрытый волдырями лоб. — Она хорошо знает здешние места и покажет тебе куда больше, чем я. Лучшего гида не найти». Я старалась утаить свою радость, а мама — дурные предчувствия. Она боялась, что сын рассердится и скажет что-нибудь резкое, вроде: «Дорогая, а почему бы и нет?» Так опа и отпускала нас без единого звука, надеясь, что никто из родственников не увидит нас вместе, и в то же время отлично зная, что нам не укрыться от любопытных глаз; зная, что отпускает вдвоем мужчину и женщину, таящих в себе искру, которая лишь ждет своего часа, благоприятного случая, взгляда, прикосновения, чтобы вспыхнуть ярким пламенем; зная, что родственники не преминут выразить ей порицание, a она даже ничего не сможет возразить.

Но Ричард, казалось, не вникал во все эти сложности. Для него я была тем, за кого меня выдавал Кит: просто ребенком, сестрой Кита и, как он выразился, хорошим гидом. Меня это вполне устраивало. Впервые, со времен своего детства, я ощущала сладость свободы. Если я шла в храм, то меня сопровождала мама; бродить пешком по торговым улицам я не могла — полагалось ездить в автомобиле; а если я непременно хотела идти пешком, то со мной посылали няню или пеона, которые неохотно, как подневольные, плелись сзади и ворчали, если я ходила слишком долго или слишком быстро.

Ричард был мне товарищем, а не докучливым стражем, он хотел видеть все, что бы я ни предлагала, и жаловался только на то, что слишком короток день. Он не знал усталости и доводил меня почти до полного изнеможения.

— Можно подумать, вам осталось жить не более месяца, — сказала я ему однажды и, обессиленная, опустилась на ступеньки лестницы, врубленной в скале, по которой мы карабкались вверх.

— Возможно, вы и правы, — ответил он, вставая и окидывая меня взглядом. — Кто знает?

— А что? Разве у вас?.. Разве вы?.. — начала было я, запинаясь.

— Разумеется, нет. Что за глупости! Разве я похож на умирающего? — Он тронул меня за локоть и сказал, что пора идти дальше.

— Нет, — ответила я, послушно карабкаясь на гору впереди него. — Только мне непонятно, что вы хотели сказать. — В ожидании его ответа я остановилась.

— Что я хотел сказать? — переспросил он и подтолкнул меня вперед. — Ну, начнется служба… пройдет какой-нибудь месяц, и я уже не смогу бродяжничать, как сейчас.

Когда он это сказал, я все поняла, слишком хорошо поняла. Но мне не хотелось думать о том, что будет через месяц; мне было хорошо сегодня, в этот миг; хорошо стоять вот здесь, высоко над землей, вдали от городского гула и, прислушиваясь к горячему шепоту ветерка, смотреть сверху вниз на верхушки деревьев и на россыпь поблескивающих на солнце камней.