Ярость в сердце

Когда я подошла к нему, он не взглянул на меня и не сказал ни слова, только чуточку подвинулся, уступая мне место на бревне. Оно уже давно здесь лежало, это бревно. Но его было трудно заметить, поэтому его так и не распилили на дрова или для других нужд. Бревно, одетое толстым слоем мха, было прохладным и влажным, и от него еще пахло дождем. Я села рядом с Говиндом и, сбросив сандалии, стала голыми ступнями на бархатистую поверхность. Мы молчали, но молчали как добрые друзья; это молчание успокаивало, словно тихая монотонная песня, в нем слышался шум крыльев и шелест ветра в траве.

Как долго мы там пробыли? Не знаю. Мне это время показалось мгновением — не более. Потом я услышала, как чей-то голос позвал меня, и, судя по тону, уже не в первый раз; я поспешно встала и оглянулась: это был Говинд. Задумчиво, еле слышно он произнес:

— Должно быть, я люблю ее, если испытываю такое желание причинять ей боль.

Я с удивлением смотрела на него, а он поднял на меня глаза и со странной усмешкой сказал:

— Ну, вот тебе еще одна причина для беспокойства.

— Почему вы так думаете? — спросила я.

— По тебе вижу, — ответил он. — И ты тоже против меня, милая?

Я отвернулась и пошла домой. Он шагал рядом и, когда мы уже подходили к дому, сказал, на этот раз шутливо:

— Не позволяй мне обижать тебя, я ведь тебя тоже люблю.

Но когда человек высказался от чистого сердца, ему уже нелегко потом опровергнуть свои слова. Здесь не поможет ни шутливое «тебя тоже», ни наигранная патетика, ни насмешка, ни тем более отрицание. Правда есть правда, а все остальное — лишь пустые отговорки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Несмотря на то, что подготовка к свадьбе началась заблаговременно, она не прекращалась до последнего дня. Оставалось меньше недели, а драгоценности, заказанные для Премалы, все еще не были готовы, свадебное сари еще не кончили вышивать, фаянсовая посуда застряла где-то в пути, а на кухню не доставили еще никаких продуктов, кроме небольшого мешка риса, и повара грозились бросить все и уйти.

У индусов стало почти традицией вести приготовления к свадьбам в ужасной спешке до самой последней минуты; кажется, они даже бывают недовольны, если гонка прекращается раньше, чем наступает торжественный момент. Естественно, что и у нас все метались по дому— потные, измученные, раздраженные. Ювелиры работали до полуночи, а для изготовления гирлянд пришлось позвать еще несколько цветочниц. Мама была так занята, что не успевала поесть, а отец заперся у себя в кабинете и не показывался.

Мама сказала Киту, что он может пригласить, кого захочет, ей только надо знать количество гостей. Кит составил список и первое время аккуратно отмечал принявших приглашение. Но рвения его хватило ненадолго, и когда наступил день свадьбы, никто толком, включая самого Кита, не знал, сколько же будет гостей.

— Я, как и ты, не имею об этом никакого понятия, — со смехом сказал Кит маме и с покаянным видом добавил: — Дорогая, я очень виноват.

Было в Ките нечто такое, что не позволяло на него сердиться. Он буквально обезоруживал вас. Мама была очень расстроена и хотела сделать ему выговор, но вместо этого невольно улыбнулась.

Однако, зная Кита, можно было предположить, что он пригласил самый широкий круг друзей. И это предположение подтвердилось.

На самой свадьбе, разумеется, присутствовали только индусы, да и то в большинстве своем родственники. Но после свадьбы состоялись два приема, на которые были приглашены и мусульмане, и парсы, и много англичан обоего пола. «Мы вместе учились в Оксфорде», — говорил Кит о ком-нибудь из них, или: «Мы плыли на одном пароходе», или: «Познакомились на вечеринке в Лондоне». Это были опорные пункты его знакомств, хотя он и по возвращении на родину успел приобрести немало друзей.

Естественно, в большинстве своем это были те, кого наши родственники, не без скрытого осуждения, относили к категории «ультрамодерн»: молодые люди в европейских костюмах, с чистым английским произношением, гордящиеся своим свободомыслием и несколько (совсем немного) хорошо владеющих собой девушек с короткими прическами и передовыми взглядами, которые они не боялись обнародовать. Но всех их затмевала Рошан в своем шифоновом сари, отливавшем всеми цветами радуги, сандалиях, украшенных фальшивыми бриллиантами, с яркими, точно цветы герани, губами.

Рошан всегда производила необыкновенно сильное впечатление. Много лет спустя мне довелось увидеть ее в дешевеньком сари из домотканой материи и с порыжелыми от пыли волосами, а потом я увидела ее в тюрьме: па губах ее не было никаких следов помады, а кожа на лице погрубела, но никогда, ни при каких обстоятельствах она не утрачивала этой способности привлекать к себе всеобщее внимание.

— Рошан Мерчант, — небрежно представил нам ее Кит. — Мы встречались в Англии. Тогда она писала стихи. Чем занимается сейчас — не знаю. Но уверен, чем-нибудь совершенно необычным.

— Прежде я считала себя поэтессой, — весело сказала Рошан. — Но никто другой не разделял этого мнения, и мне пришлось избрать себе другое занятие. Теперь я обозреватель.