Ярость в сердце

Что бы она ни думала о бесконечных формальностях, религиозный обряд, как таковой, не вызывал у нее протеста. Наоборот, я несколько раз наблюдала, как самозабвенно она молится, — закрыв глаза, забыв о присутствии посторонних, с тем выражением отчаянной мольбы, какое бывает иногда на лицах маленьких детей.

В последний день, когда Кит уже собрался повязать ей тали^[10], она отвернулась, закрыла лицо руками и, склонив голову, погрузилась в молитву. Несколько минут она молилась, не обращая внимания ни на священнослужителя, ни на кого-либо другого, потом выпрямилась, бледная, спокойная, тихая, повернулась лицом к Киту, обнажила шею, давая повязать тали, и улыбнулась ему так, словно в зале, кроме него, никого не было.

Снова заиграла умолкшая было свадебная музыка, и к новобрачным устремились люди, поздравляя и благословляя их. Обе матери стояли рядом — растроганные, заплаканные и в то же время счастливые, как все женщины, чьи дети женятся или выходят замуж. И оба отца стояли рядом — сдержанно-приветливые, как все мужчины, которые еще недавно не были даже знакомы, а теперь вдруг породнились.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В конце года Кит получил назначение и уехал, оставив Премалу у нас до тех пор, пока его не переведут в какое-нибудь более подходящее место. Она хотела с ним ехать и просила его взять с собой, но он отказался («Не повезу же я жену в такую глушь!»), хотя должен был жить почти в таком же городке, как и наш, только чуть меньше. Условия жизни в тех краях, заявил он, не такие, к каким привыкла Премала; в эти условия он не поставит ни одну женщину, тем более собственную жену. После его отъезда воцарилась унылая, безрадостная пустота. Жизнь наша потекла спокойнее, но в доме стало как-то сумрачно, точно из него вынесли светильники. Но прошло какое-то время, веселье снова озарило нас своим светом, и скоро мы зажили, как прежде.

Говинд тоже решил уехать и попросил разрешения родителей. Конечно, это был только вежливый жест с его стороны, так как ему уже исполнился двадцать один год (празднование его совершеннолетия было отложено из-за свадьбы); мама понимала это и все же попробовала его отговорить.

— Нет никакой нужды хвататься за первую попавшуюся работу, которую тебе предлагают, — сказала она. — Не лучше ли подождать? Ты молод, еще успеешь.

— Я могу потерять это место. Что тогда?

— Будут другие места. Еще лучше.

— Это не первая попавшаяся работа, — спокойно возразил он. — Мне предлагают именно то, чего я хочу. Другой такой возможности может уже не быть.

Помолчав, мама ласково сказала:

— Ты думаешь, мы не позаботимся о тебе? Думаешь, нам будет приятно, если. ты не устроишься на хорошую работу?

— Нет, — задумчиво ответил он. — Я так не думаю. Только ваши взгляды не совпадают с моими. Ваш выбор может мне не понравиться.

Мама растерянно посмотрела на него и печально покачала головой, как это делают женщины, когда не в силах понять своих выросших детей. Больше она ничего не сказала.

После этого Говинд разговаривал с отцом. Тот сказал, что ни один человек не может решать за другого.

Но Говинд все же хотел знать его мнение, и он посоветовал подождать с отъездом:

— Через шесть месяцев ты получишь степень. А она не помешает.

Это было все. Говинд задумался: он знал, как и все мы, что отец меньше всего заботится о собственном покое и выгоде, поэтому он сказал, что обдумает все еще раз.

Прошла неделя, а Говинда все не было видно. Хотя он исчезал уже не первый раз, его отлучки никогда не бывали столь длительными. Мама тревожилась: нашел ли он себе подходящее жилище (точно вся наша страна— сплошная глухомань!) и кормят ли его по-человечески. Она даже отправила несколько слуг на порски, и те, весь день проболтавшись, к своему удовольствию, в соседней деревне, к ночи вернулись домой. Рассказ о своих утомительных розысках они оживляли выдумками. Люди будто бы видели, как Говинд проезжал через какое-то селение, или ехал в междугороднем автобусе, или садился в поезд, следовавший на север.

В конце второй недели он вернулся, угрюмый, замкнутый, и объявил, что решил не уезжать до будущего года, пока не получит ученой степени. Мы так и не узнали, куда и зачем он ездил, вид у него был такой неприступный, что никто из нас не осмелился его расспрашивать.

Его решение устраивало обоих моих родителей, но по разным причинам. Маму — потому, что ей трудно было бы расстаться сразу с двумя сыновьями (Говинда она всегда считала своим сыном); с отъездом Кита в доме воцарилась гнетущая атмосфера, стало совсем пусто и одиноко. Отец полагал, что так лучше для самого Говинда. Когда речь шла о другом человеке, соображения уместности, целесообразности или выгоды не имели в его глазах никакого значения. Отец даже заглушал в себе естественное беспокойство за судьбу этого человека.