Ярость в сердце

Мы молча сидели в гостиной: Кит в вечернем костюме, его черные волосы приглажены и блестят; я — в подаренном им сари из переливчатой зеленой ткани с золотыми блестками. Снаружи доносились тихие низкие звуки песни; эту песню обычно поют вечерами перед сезоном дождей.

Громко тикающие стенные часы отмерили пятнадцать минут. А сколько времени пролетело в нашем нетерпеливом воображении? Но вот часы отбили половину восьмого, заглушив доносившуюся из темноты песню.

Кит встал.

— Едем.

— Да.

Я пошла наверх за сумочкой и шалью. Когда я спустилась, Кит резко спросил:

— Интересно все-таки, что побудило ее так внезапно уехать? Ты не знаешь?

— Неужели я бы не сказала, если б знала?

Он посмотрел на меня испытующе.

— Сказала бы?

Его тон обеспокоил меня.

— Что ты, Кит! Конечно, сказала бы. Зачем мне было бы скрывать?

— Конечно, незачем, — заключил он и отвернулся. Потом, оживившись, добавил: — Ну, поехали!

Обычно в такие поездки Кит брал с собой шофера. На этот раз он сам сел за руль. Шофер был явно доволен, что его отпустили.

Тьма стояла кромешная. — Едва очутившись на улице, вы сразу погружались в непроглядный мрак. Впрочем, так обычно и бывает перед началом дождей, когда густые тучи опускаются все ниже и ниже, полностью заслоняя свет звезд.

Кит включил фары, и их ослепительно белый свет моментально образовал перед машиной как бы изолированную камеру, окруженную со всех сторон стенами темноты.

В этой камере мы и ехали, пока не приблизились к Дому правительства; там границы раздвинулись, стены растворились, кругом был свет, и перед его натиском мраку пришлось отступить.

Не знаю, кому было поручено устроить иллюминацию, но свое дело этот человек выполнил превосходно. Вдоль подъездной дороги на небольшом расстоянии друг от друга стояли столбы с праздничными фонарями, а к решетчатым оградам и. деревьям были подвешены гирлянды разноцветных лампочек. Стены дворца тоже были залиты светом; освещенные дуговыми- лампами газоны казались изумрудно-зелеными, а клумбы, усаженные каннами, сверкали, как пестроцветные ковры. По обеим сторонам этой залитой ярким светом аллеи толпился народ. Так бывало и прежде, люди каждый год приходили сюда полюбоваться иллюминацией, поглазеть на подъезжающие ко дворцу автомобили, подивиться на женские наряды, выразить свое одобрение оркестрантам. Только на этот раз не было слышно никаких возгласов: темные толпы застыли в немом ожидании.

Вдоль дороги, спиной к зрителям, стояли шеренги полицейских в мундирах цвета хаки, в обмотках и алых тюрбанах. Сколько их было? Горстка — не больше. Столько же, сколько и в прежние годы. Как обычно, командовал ими один-единственный сержант-европеец. На нем также был мундир цвета хаки, но на голове у него, красовался не тюрбан, а фуражка, и талию туго стягивал кожаный ремень.

Автомобилей было так много, что они ползли друг за другом впритык. Мы двигались со скоростью пешехода между двумя шпалерами полицейских и зрителей, лица которых казались фиолетовыми при свете красных и синих лампочек. Тяжелый спертый воздух нагнетал тревогу, казалось, будто на вас вот-вот набросится приготовившийся к прыжку дикий зверь. Может быть, это ложный страх? Может быть, другие — и те, кто устроил прием, и гости — даже не ощущают этой гнетущей атмосферы? Я огляделась вокруг, заглянула в боковые аллеи, стараясь увидеть то, что, может быть, скрыто за блеском огней — лишнего полицейского, охранника, солдата, заграждение, — словом, хоть какие-нибудь дополнительные меры предосторожности. Нет, никого и ничего больше не было. Только кучка полицейских и командир-сержант.

Мы медленно тянулись вперед, то останавливаясь то опять трогаясь с места и озаряя светом фар летающих мотыльков. Когда мы проезжали мимо сержанта, я присмотрелась к нему: немолодой коренастый мужчина с раскрасневшимся, немного вспотевшим лицом. Вид у него был спокойный и уверенный.

У ворот нас остановили часовые — двое молодых солдат в хаки военного времени. Кожа у них, как у всех, недавно прибывших из Англии, еще не потеряла свежести, глаза смотрели ясно, на лицах также было написано спокойствие.

За воротами, на Лужайках, стояли еще солдаты: некоторые — такие же молодые, как те двое, еще даже не успевшие загореть, некоторые — постарше, с кожей цвета тикового дерева. Но и те и другие выглядели одинаково невозмутимыми.

Что это — слепота? Сознание того, что ветер посеян, теперь неминуемо грянет буря? Или предвидение — настолько полное, совершенное, что оно способно заглядывать за неисчислимые повседневные дела, предвидение, которое давно уже отметило признаки опасности, дало им верное истолкование и приготовило к худшему; предвидение, которое усматривает в, этом спокойствии лучший способ предотвратить опасность?