Яша, ты этого хотел?

– Ты должен осознать величие этого прорыва в сознании, в морали некоего маленького народа, – упрямо чеканя слова, произнесла она. – Ещё и сегодня людей потрошат и коптят во славу очередного господа. А тут… почти четыре тысячи лет назад, в полнейшей кровавой мгле первобытного мира, когда в соседних племенах запросто, как поросёнка, резали первенца, чтобы заложить в фундамент дома – на удачу, – некая кучка людей совершает немыслимый скачок в установлении новой ступени божественного закона… К тому же это метафора, – добавила она усталым голосом.

– …или взять этого Иакова, – продолжал он, как бы не слыша старуху, совсем как прежде, когда непременно возражал ей назло. – Работал за Рахиль семь лет, как вьючный осёл. Сто раз можно было сбежать с девчонкой! А когда отработал, ему всучили сестрицу. Ночью подсунули, и он её послушно покрыл, как овцу, якобы не отличив от сестры. Ни за что не поверю, чтобы в жизни он перепутал ту и эту…

Вошла медсестра Лидия, стала проверять капельницы на штативах, проговорила громко, задорно:

– Верочка Самолна! Как вы сегодня активно выступаете! И глазки острые. Это внук на вас такое влияние имеет?

– А ты понимаешь, – спросила Баобаб, глядя на Стаха сквозь мельтешащую Лидию, – какая то была древность? Когда наступала ночь, на людей обрушивалась глухая тьма. И если небо в тучах, то вообще полная темень – ни фонаря за окном, ни света фар.

– Прям как у нас в Болымотихе! – весело заметила Лидия. Сменила пакет на штативе и умчалась.

А старуха, кажется, завелась – вот она, сила духа на краю последнего вздоха. У неё даже слабая склеротическая сетка зарозовела на щеках.

– Не будь прямолинейным идиотом! – воскликнула она чуть ли не в ярости. – Включи воображение: окошки – крохотные, затянуты бычьими пузырями; ночью в комнатушке ни зги не видать. Как бы ты различил двух женщин одного роста – на ощупь?

– По запаху! – быстро, почти не думая, выпалил Стах, и горячая волна, как всегда, когда даже в памяти у него вставал одуряющий прохладный запах Дылды, окатила его всего. Он надеялся, что старуха не заметит.

– Сёстры… – медленно возразила она. – Родственные гены… У сестёр кожа излучает схожий запах, порой неотличимый.

– Я бы отличил! – упрямо повторил он. – …Только не говорите, что «всё это случится» со мной. Этого со мной уж точно не случится.

Вера Самойловна промолчала.

Вера Самойловна умирала медленно, тщательно, будто оглядываясь вокруг себя – не забыла ли уточнить что-то важное, распорядиться, прибрать за собой; угадывая для разговоров такие болезненные темы, что порой Сташек огрызался, вскакивал, размахивал руками, даже кричал на неё… Бывало, вставал и покидал палату, хлопнув дверью, но всегда с полдороги возвращался: представлял, что вот сейчас она и умирает, и смотрит на дверь, за которую он выбежал десять минут назад.

Почему трижды в неделю, а то и чаще он проходил в белёные кирпичные ворота Народной больницы, взбегал по лестнице на второй этаж и два-три мгновения ещё стоял, собираясь с духом, прежде чем войти в палату, где угасала старуха, чей образ был уже неотторжим от детства, от музыки, от замечательных книг, от мучительной истории страны и кошмарной судьбы её народов…

Кто там ведает нашими привязанностями?

И почему мы выбираем друг друга?

И отчего так больно расставаться…

Вера Самойловна подгадала умереть на зимние каникулы в последний учебный год Стаха, будто отпустив его душу на покаяние, ибо за месяцы её болезни он то и дело голову ломал – что делать-то и кого нанимать за старухой ухаживать, когда его завертит экзаменационная питерская центрифуга. Но уже в начале декабря стало ясно, что Питер далеко, а смерть – вот она, маячит в изголовье больничной койки.

За то, что её не выписали умирать дома, благодарить надо всё того же Валентина Ивановича и ещё двух-трёх людей в городской администрации, кто в своё время выдувал в её незабвенном школьном оркестре партию тромбона или, обвитый геликон-удавом, издавал за весь концерт пять утробных рыков. Да что говорить: за все эти годы Вера Самойловна Бадаат стала важным лицом, неотделимым – как говорилось в одной из вручённых ей грамот – «от музыкальной культуры Владимирской области».

Она не поднималась уже недели три, и Стах приходил каждый день, сидел в ногах у неё, на койке – так ей удобнее было на него смотреть. И они разговаривали, пока он не чувствовал, что она устала. Разговаривали обо всём, и это напоминало первые уроки, когда она обрушила на него целый мир, в котором музыка была отнюдь не единственной темой.

– Ну что, – спрашивала, – как твоя химия: вкалываешь?

– Как раб на галерах, – говорил он.