Ящик Пандоры

Флориан его встретил косым взглядом и надутыми губами. Впрочем, Дарию наплевать, он, словно зомби, прошествовал мимо главы теневого кабинета и вошел в детскую. Оторвался, изолировался, прикрылся тишиной и независимостью Розы и Улитки. И тверда была его кисть, точны сочные мазки, и ни одного волоска неучтивости к тому, что было перед ним. А время… Ах, это пресловутое время: не успел как следует вникнуть, как на тебе – два ночи… А стена почти готова, что вызвало в нем крутое сожаление: придется уходить из прекрасной сказки в серую, мразную Пандоро-Конкордия-Хуа-но-Омаро Шарифа-Монгола и, возможно, безвременно усопших Григориана-Олигарха, пропившего глаза Легионера, его апатично-невзрачной Лауры и в предосенних небес несносную повседневность… Но, с другой стороны, мудрее всего время, ибо оно раскрывает все. И бутон розы, и кинжал, извлеченный из бархатных ножен, и человеческую подкладку, на которой столько же пятен и дыр, как в цыганской кибитке, съехавшей с колеи в кювет…

С территории Флориана его выпроводил сонный охранник, у которого на боку желтела кожаная кобура с торчащей рукояткой. Флориан с такой охраной всегда был в опасности, хотя сам об этом не догадывался.

Горели фонари, сияли звезды, вдали, в перспективе улицы, белели стволы берез… Мир сонный, но никогда не смыкающий глаз. И, наверное, от того неимоверно усталый, обремененный человеческой глупостью и зараженный этой глупостью, отчего и сам делал гигантские и малые ошибки, начиная от зарождения человеческой клетки и кончая тектоническим разломом, который только тем и занимается, что готовит рождественский сюрприз человечеству…

Пандора была теплая, даже горячая, возможно, приснившийся пожар поднял в ней температуру, и она, попискивая, распустив губы и насупив брови, страдала на той стороне сна. Ему стало жалко, слишком беспомощным и сиротливым было ее мышиное попискивание, и Дарий, взял ее за голову, придвинул к своему плечу. И она моментально отреагировала: закинула на него свою теплую ляжку, чем затруднила его дыхание, но он стерпел и даже еще сильнее прижал ее к себе.

Он долго лежал с открытыми глазами, слушая в наушниках «В парке Чаир распускаются розы…», и с ними уснул, не выключив приемника. И спал щекой на металлическом ободке наушников и, когда проснулся, почувствовал саднящую боль у глаза.

Разбудила его Найда, старающаяся лапкой заскрести то, что еще только должно было из нее выйти… Поднявшись, Дарий сходил в туалет и вернулся с губкой и лентой бумаги, чтобы убрать за кошкой ее колбаски и вынести лоток с ее водичкой.

Засыпая, Дарий услышал голос Элегии: она о чем-то просила его… Но он был далеко, возле заснеженного дома, в котором то ли спала, то ли бредила юная Пандора…

Глава тринадцатая

О похоронах Григориана сообщество Сиреневой улицы попросило озаботиться Дария, как наиболее жизнедеятельную единицу. Легионер, пребывая в больнице да еще с покалеченными глазными нервами, естественно, для этой роли не подходил, и Медея тоже, поскольку была опять в запое и в горестных воспоминаниях о Мусее и Олигархе. Жена Григориана Модеста, узнав о смерти своего верного спутника жизни, исцарапав себе лицо в кровь и надломив пальцы, впала в прострацию и целыми днями не вставала с дивана-развалюхи. И там же, на ложе, отправляла нужду, отчего в комнатах и в коридорах дома стоял практически непереносимый для человеческого обоняния дух. Да и как ей было не страдать: шестьдесят… подумать только, шестьдесят лет нога в ногу, глоток в глоток, ниточка с иголочкой, и вдруг – связь прервалась со смертью главной, неразрывной части ее существа. Казалось, вечного, на столетия законсервированного Григориана – сына архангельского помора, дожившего до ста с гаком лет и еще находящегося в здравой памяти и с крепким желудочно-кишечным трактом. Так, по крайней мере, обстояли дела в Архангельской губернии, если, конечно, верить словам самого Григориана.

Дарий с Пандорой, которая по его велению самоуволилась с работы, поехали в морг, где заказали гроб и все остальное, что необходимо человеку для последнего, самого наипоследнего пути в сторону того света. Мрачно и безысходно было в тех стенах, и Дарий, глядя на стоящие у стен гробы, никак не мог отогнать мысль о смысле, вернее – о полной бессмысленности жизни. И как тут не поверить, что в жизни больше пустого, чем полезного, и все возникшее погибает, все растущее старится. Пандора в эту чепуху, конечно же, не верит, ей все кажется значительным и важным, даже цвет губной помады или оттенки колера для волос. И пусть, бедняжка, остается в неведении – для того чтобы жить на полную катушку, надо иметь или разум, или петлю. А вот что касается первого, то тут у нас с ней полный дефицит, на двоих полмерки…