Ящик водки. Том 4

И, закругляясь, закольцовывая тему шампанского, скажем, что очень хорошо шампанское и для опохмелки. Французы это отлично знают, но по своей скупости часто предпочитают обходиться аспирином».

В общем, я занимался рутинной газетной работой. Причем это была не новостная журналистика про сенсации — а такая неоперативная, несрочная. Это был какой-то аналог старой советской журналистики, подобие очерков, которые шли в «Литгазете» или там в толстых журналах. С такой работы при старом режиме фактически шли на пенсию. По советским понятиям, верх карьеры — не той, что вверх, в отдел пропаганды ЦК КПСС, — а другой, той, что вбок или же вглубь. За это и деньги платили, и публика это читала со вниманием. В основном, думаю, оттого, что авторы таких текстов показывали кукиш в кармане, как-то тайком, замаскированно поругивали режим. Это был такой негромкий свисток, в который пускали незначительную часть пара. При новом же режиме такая журналистика не имела перспектив, поскольку казание кукишей перестало иметь смысл. Это была задним числом такая игра в большую журналистику, некая ностальгия. Так, если в детстве человек не наигрался в какие-то игрушки, потом пытается наверстать — покупает себе мотоцикл и ездит на нем вокруг дома. Бесцельно. Ему сам процесс интересен. Вот так и я писал и с упорством, достойным лучшего применения, издавал эти свои книжки… Первую, про Америку, я как раз и отнес в издательство в самом конце 98-го.

Вторую я в том же 98-м начал делать про русскую провинцию. Вот все эти командировки, которые я сам себе выписывал и в которые ездил по своему хотению… Это все было для книжки «Такая страна», которая потом и вышла.

Мне вообще иногда кажется, что мы с тобой, Алик, говорим про две разные журналистики. Одна — где проплаченные наезды, такие же похвалы, где Минкин, Доренко и кто там еще. Это как сериалы, любимые народом. Вторая — вот эта умирающая (или умершая) старомодная журналистика, которая как-то образовалась в советские времена… В ней был Анатолий Аграновский — самый, наверно, в ней крутой. Я читал его в старые времена с тонким таким сильным чувством и думал — вот оно, искусство. При том что, конечно, журналистика в русском понимании деятельности — это такой второй сорт против, допустим, чистого сочинительства из головы. Меня всегда забавляли ситуации, когда сидит тот же Бовин (которого выжили из «Известий», и после Шакиров, придя в газету, мэтра принялся возвращать, но было уже слишком поздно — тот покинул наш суетный мир), ветеран и классик, — и ничего, а некий юноша тискает вялую повесть, и у него начинают брать интервью. Кроме Аграновского, меня дико интересовал работавший в этой же приблизительно нише Геннадий Бочаров. Я до сих пор помню его очерки в «Литгазете»… Про летчика, самолет которого упал, и из этого была сделана целая история, на уровне Шекспира. С Бочаровым я, в отличие от Аграновского, познакомился, посмотрел на классика живьем. Увы, и его тоже сместили с первых газетных ролей… Он стал писать все больше про авиацию, и уже не в старом добром ключе, а как-то иначе. Ваксберг, конечно же… Это были замысловатые судебные очерки про суть событий и явлений, после это было заменено «Дорожным патрулем»: о, глянь, жмуры валяются, во прикольно. Веление, типа, времени!

Из старых газетных волков мне всех ближе и понятней, и вижу его я чаще — Юрий Рост. Глубоко копает, пронзительно излагает, тверд и суров, и при этом в устном жанре в хорошей компании под водку — делает даже профессиональных эстрадников. Человек, в общем, концерт. И вот все они перестали писать то, что писали раньше. В чем дело? Похоже, спрос упал на качественные тексты про серьезное. Люди устали. Их долго кормили умными темами, насильно. И теперь они оттягиваются на попсе. Так при советах кругом была классическая музыка и классические же костюмы. Публика просто взвыла. И когда появился выбор, маятник ушел в другую сторону — вся страна переоделась из костюмов в джинсы и вместо Чайковского принялась слушать блатняк. Может, это еще переменится, а может, так и останется. И неизвестно, что лучше — из-под палки слушать классику или быть собой, чувствовать себя человеком под блатняк.