Яшмовая трость

Стыдом сраженного, как пухом убрана.

И сетью снежною опутывает холод

Обоих схваченных навеки западней,

И яростный Вулкан, над грешною четой

Руками голыми подняв тяжелый молот,

Кует под инеем в глухие вечера

Из меди небеса и парк из серебра.

*ЧАС

Самшит и кипарис нетленный прихотливо

Украсили в саду аллею и цветник,

Обласканный водой Тритон, устав, поник

Под раковиною, что тащит он лениво.

Глядя на тень свою, ждет герм нетерпеливо,

Чтоб цоколь, круг свершив, опять пред ним возник,

И вставший на дыбы Пегас, могуч и дик,

Копыто медное поднял, играя гривой.

Как длинен час для тех, чей пламенный полет

Оборван и, застыв, как статуя немая,

Кто вечным пленником в пустом саду живет;

И Время — филин злой иль голубь, улетая,

На солнечных часах крылом рисует тень,

Куда скрывается отживший, мертвый день.

КРОВЬ MAPСИЯ

Памяти Ст. Малларме

КРОВЬ МАРСИЯ

Деревья, полные ветра, забывать не умеют.

Виктор Гюго. Сатир

Как голос вод в лесных ключах различен,

Так у дерев есть голос — долгий, смутный...

Прислушайся: у каждого свой голос в ветре.

И ствол немой передает листве живой

Подземные слова своих глухих корней.

Весь темный лес — один широкошумный голос.

Прислушайся, как дуб шумит, береза

Лепечет, замирая, глухо ропщут буки

И стонут ясени, а беглый трепет ивы

Звучит почти как речь невнятная,

И слышатся в порывах

Морского ветра

Таинственные жалобы сосны...

Ее кора и ствол обагрены

Горячей кровью бедного сатира...

Марсий!

Я знал и видел

Марсия,

Чьей дерзкой флейтою была побита лира.

Я видел, как он был привязан

Руками и ногами

К стволу сосны,

И рассказать могу,

Что было

Меж богом и сатиром,

Ибо видел,

Как он привязан был, лишенный кожи,

К стволу сосны.

Он кроток был, задумчив, скрытен

И молчалив;

Маленький и с сильными ногами,

С ушами длинными, заостренными,

С темной бородкой,

В которой вились нити седых волос.

Зубы были

Ровны, белы, и смех его, короткий, редкий,

В глазах светился

Какой-то ясностью —

Печальной и внезапной —

Молчаливой...

Ступал он четко, сухо,

Ходил походкой быстрой и танцующей,

Как некто, в глубине себя несущий

Какую-то большую радость, но молчащий.

Он редко улыбался, говорил немного,

Поглаживая темную бородку

С серебряною проседью.

В дни осени,

Когда сатиры празднуют сбор винограда

И пьют из бурдюков, и славят дивный плод,

И тамбурин

Гудит, грохочет, бьет;

В дни осени,

Когда они танцуют,

Скача с копыта на копыто, вкруг

Больших амфор и красного точила,

С лозою меж рогов

И с факелом в руках;

В дни осени,

Когда всё пьяно, Марсий

За их толпой

Шел легкими шажками, не мешаясь

В их оргию,

И не алила

Струя вина его лохматой шерсти: он,

Сорвавши гроздь, серьезный, сев на землю,

Ел осторожно ягоду за ягодой

И в руку

Сплевывал пустые шкурки.

Он жил один у рощи гулких сосен.

Была его пещера низка и глубока —

В плече скалы у горного ключа.

В ней помещалась

Постель из мха,

Глиняная чаша,

Миска деревянная,

Скамейка

И связка тростников в углу.

А рядом,

В защите от ветров,

Он, будучи искусен в плетении корзин

И лаком

До меда свежего, поставил ульи.

И гул роев сливался с гулом сосен...

Так жил Марсий, сатир.

Днем

Бродил он по полям, повсюду, где текут

Подземные таинственные воды;

Он ведал все ключи:

Те, что из скал сочатся за каплей капля,

Те, что из песков бегут и бьют в траве,

Те, что жемчужатся,

Те, что кипят,

Обильные, скупые,

Истоки рек, начала ручейков,

Те, что в лесах, и те, что на равнине,

Священные ключи и сельские колодцы —

Он знал все воды

Окрестности.

Марсий был искусен

Из тростника вырезывать свирели:

Умел обрезать

В должном месте ствол,

Чтоб стал он

Сиринксом иль флейтой,

Сделать дырки для пальцев

И одну большую для губ,

Смиренное дыхание которых

Вдруг наполняло лес таинственною песнью,

Нежданною и чистой,

И росло, смеялось, плакало, роптало и шуршало.

Марсий был искусен и терпелив.

Он иногда работал на заре иль при луне,

Поглаживая темную бородку

С серебряною проседью.

Он знал прекрасно тысячи приемов

Срезать тростник — короткий или длинный,

И о звуке:

Как следует приставить губы, сделать,

Чтоб брызнул звук пронзительный и чистый,

Иль нежный, иль глухой, короткий или тихий,

Как сохранять дыханье,

Как сидеть,

Как ставить руки

Локтями вниз,

И многое другое...

Он не любил играть, когда могли услышать

Он никогда из грота не спускался,

Чтоб вызывать на состязанье в пенье

Окрестных пастухов, как прочие сатиры.

По вечерам, когда все люди спали,

Беззвучно он скользил по влажным травам

И уходил порою до рассвета

На склоны гор и, севши там меж сосен,

Глядел в молчанье в бесконечность, в ночь...

И флейта лес дыханьем наполняла,

И чудо! — каждое, казалось, пело

Во мраке дерево. Его таким я слышал,

И был велик, таинственен, прекрасен

Огромный лес, живущий в малой флейте,

Со всей своей душой, с листвой, с ключами,

И с небом, и с землей, и с ветром.

Но те, что слышали его,

Смеялись, повторяя:

«Этот Марсий сошел с ума,

Его напевы плачут, потом смеются,

Вдруг смолкают, возникают...

И, бог весть почему

Умолкнув, плачут снова».

— «Он не умеет петь по правилам

И прав, играя только для лесных деревьев» —

Так говорил фавн Агес — знаменитый

Певец, завистливый соперник.

Он был стар, имел один лишь рог,

И не любил он

Mapсия.

В то время Аполлон

Остановился, проходя страною Аркадийской,