Яшмовая трость

«О, несчастные, они не понимают, что делают! Среди них нет ни одного, кто бы заботился о судьбе родины! Они приносят все в жертву текущей минуте, своим жалким и мелким временным интересам. Неужели не ведают они, что будущее взвесит все деяния их на своих беспощадных весах? Неужели не найдется из них ни одного, способного их обличить в их собственных глазах и пробудить в них стыд человеческий? О, если бы я был среди них, я раскрыл бы им бездну позора, в которую они стремятся, и они выслушали бы меня, ибо я заставлял их слушать. Но теперь всему конец. Я задушил себя своими руками. Дверь моего будущего захлопнулась навсегда. Да и кто сейчас еще помнит обо мне, о Ранвье, Морисе Ранвье! О, какая скорбь! Какая скорбь!..»

Удар кулака обрушился на стул, опрокинувшийся с грохотом, и до моего слуха дошли прерывистые и заглушённые рыдания женщины.

Морис Ранвье! Теперь я все понял. Морис Ранвье! И старинный скандал, случившийся двадцать лет тому назад, встал в моей памяти. Я вспомнил это имя в связи с нашумевшей историей, о которой слышал в юности. Ранвье было имя политического деятеля, великолепная будущность которого сразу и безвозвратно рухнула. Замечательный и могучий оратор, лидер значительной парламентской группы, Ранвье знал свои часы славы, часы славы без завтрашнего дня. Я припомнил трагическую серьезность момента, неожиданную угрозу иностранной державы, полную растерянность в стране и то памятное заседание Палаты, когда она, наэлектризованная пламенной речью Ранвье, вся напряглась в одном великолепном патриотическом порыве. А затем, на следующей день после триумфа, в ту самую минуту, когда все надежды устремились к тому, кто, казалось, был предназначен стать «хозяином положения», — внезапная отлучка Ранвье, его таинственное исчезновение, бегство тайком. Ранвье, бросив все, семью, долг, родину, уехал с молодой девушкой, которую любил, лишенный возможности на ней жениться, и из любви к ней пожертвовал своей честью и своей славой.

И вот сейчас сквозь запертую дверь я слышал, как этот самый Морис Ранвье вспоминал свое прошлое, власть своего слова над людьми, сожалел о безумной жертве, принесенной им в минуту страсти. И я подумал с тоской о рыданиях этой женщины, которые сейчас затихли в обоюдном молчании. Какой горечью, сколькими немыми упреками заплатила она, должно быть, за опьяняющую радость быть предпочтенной всему? Ах, бедные люди! Что осталось им от их любви в их жизни скитальцев и изгнанников, под чужим именем скрывшим былую известность их приключения! Что за участь ежедневно, в час прихода газет, сидеть за чайным столиком какой-нибудь банальной гостиницы, где, как в этом затерянном уголке Риве, они представляли «интересную пару», меланхолический образ которой уносил в себе каждый проезжий!

И я долго бы простоял еще так, задумавшись, перед запертой дверью, если бы два англичанина, возвращавшиеся из салона в свою комнату, не напомнили, что и мне пора идти к себе, потому что завтра утром мне предстоит ранний отъезд.

САБЛЯ

Я впервые с ним встретился на вечере у графини де Баржелен. Г-жа де Баржелен занимала старый особняк на улице Вано, «между двором и садом»; сейчас на его месте возвышается доходный дом, но в те времена, о которых я рассказываю, то есть лет пятнадцать тому назад, он еще был образцом старых патрицианских жилищ делающихся теперь все более и более редкими. Дом этот, расположенный в центре «предместья», заслуживал быть описанным Бальзаком или Барбе д'Оревильи. Здесь сохранился уголок прошлого не только в архитектурной внешности строения, но и в самой жизни, которая протекала за этими почтенными аристократическими стенами. Граф и графиня де Баржелен проводили шесть месяцев в своем имении, а остальные полгода жили в Париже так, как жили бы там в 1820 году, когда г-н де Баржелен, вероятно, был бы членом Палаты Пэров, а г-жа де Баржелен имела бы доступ ко двору.

Вообще говоря, они были очаровательными людьми, эти старые супруги, принадлежавшие, казалось, к началу прошлого века. Они сознавали свою анахроничность и слегка кокетничали ею. Они с улыбкой мирились с прозвищем «ископаемых», какое им давали. Свечи и дрова безраздельно еще владычествовали в особняке Баржелен, но, если гостиные были плохо вытоплены и не очень ярко освещены, прием в них бывал радушен и сердечен. Вечера у них не были, быть может, богаты развлечениями, но на них царил тон безупречной вежливости, заставлявшей сильнее чувствовать, насколько ныне она стала редкою. Главной прелестью этих вечеров были не карточные столы и скромное угощение, но беседа. Г-жа де Баржелен была большой умницей, г-н де Баржелен выказывал много здравого смысла. Оба они не выносили пестроты и смешения, и поэтому заботливо приглашали к себе лишь людей одинакового воспитания, способных понимать друг друга с полуслова, так что весь разговор между ними состоял из оттенков и намеков. Иными словами, особняк Баржелен был недоступен для посторонних.