Яшмовая трость

Каково же было мое удивление, когда в один из вечеров, подойдя к г-ну Баржелену, окруженному несколькими постоянными посетителями, я был встречен словами:

— А, здравствуйте, мой дорогой Этьен!.. Я вас должен познакомить с Фердид-беем...

Я с удивлением поклонился Фердид-бею. Что делал этот турок в особняке Баржелен, что побудило его и что дозволило ему переступить этот порог?

Фердид-бей был высокий молодой человек, на вид элегантный и сдержанный; после нескольких минут разговора с ним мое удивление уменьшилось. Присутствие Фердид-бея вполне оправдывалось безукоризненностью его манер и изысканностью всей его внешности. Он в совершенстве говорил по-французски. Я вскоре узнал, что его рекомендовал г-ну Баржелену родственник последнего, атташе посольства в Константинополе. Фердид-бей любил Францию, и Париж ему нравился. Он рассчитывал пробыть в нем довольно долго.

Через несколько недель Фердид-бей и я стали настоящими друзьями. Я часто заходил к нему в кокетливую квартиру, которую он занимал на улице Кастильоне. Комнаты были обставлены в английском вкусе, со скромным комфортом. Ничто не напоминало Востока. Ничего турецкого, даже дивана и наргиле. Фердид одевался у превосходного портного, вращался в лучшем обществе, и, глядя на него, я не мог себе представить, чтобы он когда-нибудь носил феску, имел, быть может, гарем и совершал молитву, обратясь лицом к Мекке.

Впрочем, если Фердид-бей ничего не утаивал из своей парижской жизни, он был очень скрытен относительно своей жизни в Турции. Когда я его спрашивал о его родине, он менял разговор, а когда я высказывал ему свое желание побывать когда-нибудь в Турции, он печально качал головой и хранил молчание.

* * *

Фердид-бей давно уже возвратился в Турцию, и я, как говорится, совсем потерял его из виду. Некоторое время мы переписывались, затем письма наши стали редкими и переписка прекратилась. Без сомнения, Фердид вновь был захвачен тамошней жизнью; я и сам был очень занят своей жизнью. Вечера в особняке Баржелен уже отошли в прошлое. После смерти г-на и г-жи Баржелен дом их был продан и разрушен подобно многим другим. Эти воспоминания казались мне уже далекими. Я был полон других, более свежих и, увы, более горьких.

Для того чтобы отвлечься от них, я предпринял три года тому назад путешествие на Восток. Я искал рассеяния и забвения. Что лучше азиатского солнца могло мне вернуть утраченное спокойствие! С другой стороны, живописные мусульманские города должны были представить мне тысячи занимательных картин. В особенности привлекал меня Константинополь. Мой друг, журналист Жюль Нервен, не раз там бывавший, рассказывал мне о нем немало забавного, привезя оттуда замечательные истории. Стоило послушать, как он описывает Перу, изображая бесчисленные интриги, опутавшие сверху донизу великий оттоманский город. Пред вами возникал живой образ его, со смесью комического и трагического, с его «саламалеками» и «бакшишами», образ целой упадочной цивилизации, где византийские традиции соединялись с космополитическим пронырством.

Под этим впечатлением отплыл я в Константинополь. Яхта моих друзей, принявших меня в свою компанию, должна была простоять там около месяца и затем двинуться обратно вдоль малоазийского побережья. Я предупредил моих спутников, что, если путешествие мне понравится, я покину их и проеду глубже в страну мусульман. Я сразу же понял, что так и выйдет, понял в то самое утро, когда в залитом солнцем тумане передо мною встали над водами Мраморного моря купола и минареты Стамбула и взорам моим открылся изумительный вид Золотого Рога и Босфора. Есть места, которые нас навеки пленяют, покоряя нас своей сладостью и непреодолимым очарованием. Это чувство я испытал, с первого же дня. Стамбул с его мечетями, кладбищами и фонтанами привел меня в восхищение. Среди этой великолепной и грандиозной красоты мои грезы овладели мною всецело.

Это состояние экзальтации и мечтательности являлось для меня столь драгоценным, что я тотчас же решил сделать все возможное, лишь бы сохранить его ненарушенным, и лучшим средством для этого мне показалось отдаться всецело впечатлениям, которые доставляли мне мои одинокие прогулки по Стамбулу. Я дышал его воздухом, героическим и вместе с тем варварским, полным истории и прошлого. Что мне за дело было до того, что нынешние турки таковы, какими мне юмористически изображал их мой друг Жюль Нервен, и что они ничем более не напоминают своих храбрых и благочестивых предков? К чему убеждаться собственными глазами в их вырождении? Константинополь сам по себе был способен опьянить меня своей красотой. Поэтому я решил ни с кем не видеться и не пользоваться рекомендательными письмами, которые привез с собой. Я предоставил моим спутникам развлекаться по их усмотрению, а сам стал все более и более углубляться в лабиринт древнего и соблазнительного Стамбула.