Яшмовая трость

Роброн также не покинул своей мастерской на авеню де Терн. Он заканчивал одну важную для него группу и, чтобы довести ее до конца, должен был отказаться от вакаций. Он пользовался длинными днями, чтобы ускорить работу, но, выполнив свой дневной урок и сменив платье «замарашки» на элегантный смокинг, он не без удовольствия отправлялся вкусить немного прохлады в тени Булонского леса. Он каждый день обедал в том или другом из ресторанов, предлагающих ночью обитателям знойного города подобие деревни. Без сомнения, он давно бы уже попросил меня составить ему компанию, если бы только мог предположить, что я не нахожусь в такое время года где-нибудь на овеваемом ветерком побережье или в прохладном горном курорте. Лишь накануне он узнал, что я остался в Париже. Его сын Жак, проезжая в коляске по Елисейским полям, увидел меня.

Переступив порог ресторана, я довольно скоро заметил столик, за которым Роброн поджидал меня. С другого конца залы он делал мне знаки. В свете множества ламп, озарявших почти совсем пустое помещение, лысый череп Роброна великолепно сиял, и его пышная русая борода изумительно отливала золотом. Сидевший рядом сын его Жак, маленький, худощавый и черный, являл полный контраст с ним. Трое других приглашенных сидели за столиком Роброна. Это были три молодых человека, сотоварищи Жака по Центральному Банку, где он служил. Их звали: Луи Перак, Антуан Фробен и Шарль Серлан. Подобно Жаку, они должны были получить отпуск лишь в половине сентября. Роброн представил их мне и прибавил:

— Я еще жду Поля де Лери, но не знаю, может ли он прийти. Он, наверное, сейчас очень занят: в министерстве идет изрядная работа. Ах, эти проклятые немцы! Надеюсь, мы не позволим им без конца дразнить нас таким образом!

Крупное лицо Роброна покраснело от гнева. Он стукнул кулаком по столу и смял вечерние газеты, развернутые на нем. Четверо молодых людей выразили свое сочувствие словам и жесту скульптора, и Жак, подняв номер «LaPatrie», упавший на ковер, проворчал сердито:

— Придется-таки сказать им несколько теплых слов...

Тогда был как раз один из «острых» моментов в переговорах по поводу Марокко и Конго, и глухие слухи о войне наполняли Париж. Мысль о вооруженном конфликте между Францией и Германией волновала умы. Вначале смутная и неопределенная, она начинала рисоваться яснее. В глазах многих грозный исход приближался, необходимый и неизбежный. Это не была отдаленная угроза, проблематичная возможность; это была непосредственная, текущая опасность. Всюду звучало слово «война». Час тому назад на улице я почувствовал его эхо в лихорадочных голосах газетчиков, выкрикивающих последние новости. Завтра, быть может, мы окажемся лицом к лицу с этой ужасной реальностью. В эту минуту, быть может, она уже существовала для Поля де Лери. В своем министерстве он, быть может, уже рассылал необходимые предписания. О, без сомнения, ему было сейчас не до обеда в Пре Катлан, этому Полю де Лери, командиру эскадрона, служившему в отделе мобилизации!

Вдруг Роброн воскликнул:

— Да вот и он, наш милый Лери! Жак, скажи, чтобы подавали...

Поль де Лери шел к нам быстрыми шагами. Это был человек лет сорока, энергичной и элегантной внешности. Роброн, Лери и я были знакомы между собою уже много лет. Роброн старше нас обоих, и у него я встретился с Лери. Поль де Лери — превосходный офицер. Он любит свое ремесло. Он отличился в Марокко под начальством генерала д'Амада. В прошлом году он был призван в министерство. Роброн жадно спросил его:

— Ну как, дорогой мой? Вопрос завтрашнего дня?

Поль де Лери, разворачивая салфетку, ответил просто:

— Могу вам сказать только то, что сегодня еще ничего не произойдет.

В течение всего обеда разговор шел, конечно, о предстоящей войне. Роброн — натура страстная. Это доказывает его скульптура. Что-то героическое и грубое чувствуется в его могучем и крепком искусстве. Только любя силу и борьбу, мог он создать столько мощных торсов и узловатых мускулатур. Мысль о войне его не пугает; наоборот, она его воспламеняет, пробуждая в нем старые боевые инстинкты. Если придется драться, он рассчитывает, несмотря на свои пятьдесят лет, найти применение своим силам: уж он-то не будет стоять в стороне, заложив руки в карманы! Сын его Жак вполне с ним согласен. Что касается его, дело обстоит просто. В первый же день мобилизации он увяжет свою котомку и отправится в свой полк в Руан. Там он отбывал воинскую повинность. Он сохранил об этом времени не слишком плохие воспоминания и не прочь был сделаться настоящим солдатом, чтобы послать несколько черносливин из своего «лебеля» в этих «скотов пруссаков». Не то чтобы он ненавидел их лично, но никогда не следует позволять себя дразнить. Это основной принцип.

Таковы же чувства Луи Нерака и Шарля Серлана; что касается Антуана Фробена, то военная слава представляется ему выше всякой другой. Антуан Фробен недурно говорит и не лишен некоторого красноречия. Роброн делает широкие жесты и словно мысленно лепит «Марсельезу» Рюда. Между тем Поль де Лери слушает молча. Внезапно Роброн обращается к нему: