Яшмовая трость

Итак, мы собрались в гостиной Жака де Беркура, когда вошел Лансне, сопровождаемый Дюрфором, и я должен сказать, что при виде его мы испытали редкое удовлетворение. Лансне был в точности таким, каким мы его представляли себе по его портретам и книгам. Он большого роста и прочно сложен. Его правильное лицо с крупными и четкими чертами озаряется живыми глазами. Взгляд прямой и открытый. С его спокойным и размеренным голосом, с его скупыми жестами, Лансне производит впечатление ясности ума и проницательности. Это один из людей, в совершенстве владеющих собою и до конца видящих других. Таковы же свойства его таланта. Вы их найдете в его изумительных рассказах, таких крепких по фактуре, полных такой острой наблюдательности, такого правдивого реализма...

Это чувство реальности определяет его особенное место в литературе наших дней. Искусство Лансне составляет в ней исключение. Он не разделяет ни любви своих современников к сложности, ни их чувствительности и любопытства. Он довольствуется беспристрастным изображением людей и вещей. Это поистине автор своих произведений. Его разговор также отражает это соответствие. Содержательные и точные, слова его всегда обнаруживают истинное и полное знание затронутого предмета. Оно исключает парадокс и фантазию.

Несмотря на это, обед прошел очень весело. Лансне создал вокруг себя атмосферу сердечности. Таким образом, между нами уже установилось сближение, когда, встав от стола, мы перешли в курительную, чтобы посмотреть на знаменитые китайские вазы Беркура. Лансне выразил свой восторг перед ними, он закурил сигару и сел в кресло возле лакового столика, когда вдруг, стряхивая пепел в пепельницу, уронил на пол какой-то лежавший рядом предмет. Он наклонился, чтобы поднять его. Это была трубка для опиума из сабурового дерева, купленная Беркуром в Китае. Лансне положил ее на столик с жестом отвращения, который Беркур заметил, так как, смеясь, сказал Лансне:

— Не думайте, господин Лансне, что я пользуюсь этим инструментом. Я привез эту трубку в воспоминание о посещении мною одного притона курильщиков и о нескольких ночах пробного опьянения. Но я не испытал особенного удовольствия от этого занятия и ограничился несколькими опытами. А вам, господин Лансне, случалось пробовать это зелье?

Лицо Лансне приняло особенное выражение, какого мы у него еще не видели. В его светлых глазах промелькнула тень. Он с минуту молчал, глядя на трубку, морщинистое дерево которой блестело от долгого употребления. Внезапно он поднял голову и ответил изменившимся голосом:

— О да, господин де Беркур, я даже был одно время заядлым курильщиком. К счастью, для меня это сейчас лишь мрачный сон, о котором я не люблю говорить...

Он встал и принялся молча прохаживаться по комнате из конца в конец. Вдруг он остановился перед Жаком де Беркуром и заговорил снова:

— Удивительнее всего то, что не на Дальнем Востоке я усвоил эту ужасную привычку. Быть может, меня уже предрасполагало к ней мое влечение к китайскому искусству, но познакомился я с опиумом в Америке. Это было лет десять тому назад. Я был послан туда одной газетой, чтобы написать ряд статей об американской жизни. Вызывал доверие мой вкус к реализму. Итак, я поехал; но едва я прибыл туда, как впал в ту особого рода тоску, которую хорошо знают все те, кому приходилось переплывать океан. Мне думается, что она происходит от зрелища деятельности, слишком отличной от нашей. Как бы то ни было, я чувствовал себя совсем затерянным и испытал некоторое облегчение от своего сплина лишь во время пребывания моего в Сан-Франциско.

Сан-Франциско — великолепный город. Он похож на другие американские города, но расположен среди изумительной природы и, кроме того, обладает «достопримечательностью»: китайским кварталом. Я не стану описывать его вам, господин де Беркур, видевшему настоящий Китай; но для меня он явился откровением. О, в нем нет ничего особенно живописного, в этом «China-Town» Сан-Франциско, не считая нескольких лавочек и вывесок, но он населен сорока тысячами желтолицых личностей в синих блузах, с хвостами из заплетенных волос. Я испытывал своеобразное удовольствие, бродя в этой азиатской толпе. Китайский квартал стал любимым местом моих прогулок, как днем, так и ночью. Однажды вечером друзья повели меня посмотреть нечто вроде караван-сарая, служившего приютом сотням бедняков, заполнявшим его невероятные закоулки. Мы попали в какое-то темное помещение с полатями, на пороге которого у меня захватило дыхание от странного запаха. На грязном матраце, рядом с маленькой лампочкой, лежал старый китаец. Он был необычайно худ. Его тощие, благородной формы руки держали над огнем лампы иглу, на конце которой потрескивал черноватый шарик. Подтянутые глаза на его плоском лице, когда он поднял их на нас, выражали такое отрешенное и полное блаженство, что я отступил назад с почтением перед этим полубожественным взглядом...

Лансне остановился на минуту, затем резко продолжил рассказ: