Ясидел на не очень плотной траве и ел сэндвич

– Я взялся читать этот роман среди ночи. Проснулся, хотел прочесть страниц пять-десять и заснуть, но книга захватила меня, и наступила такая ясность восприятия, такой голод к чтению, что я дочитался до самого рассвета. Я еще забыл выключить настольную лампу, когда стало светать. Знаешь, эта нереальность смеси электрического освещения с рассветным... А тут еще бессонная ночь в перекличке с энергией прочитанного – без всякого кокаина со мной случился какой-то восторженный наркотический приступ, - он улыбался, - у меня было чувство благодарности за то, что я лежу с этой книгой в постели на своей съемной квартире в Беэр-Шеве. И пожалуй, больше – было чувство спасенности, что ли, от опасного водоворота, или будто я выиграл двести лет жизни и об этом лучше не кричать, чтобы не возбуждать зависть в людях, которым эти двести лет все равно не достанутся. Или будто даже во мне какая-то необычайная устойчивость, как у баржи с тяжелым грузом на самом дне трюма.

Я молчал, мне казалось – ему нужна пауза, чтобы вызвать в себе воспоминание об этих чувствах. Когда пауза закончилась, мы поговорили еще о русской теме в современной ивритской литературе. Приятель мой заявил довольно резко, что не любит у Оза заглядывания за забор русской жизни и заигрывающие интонации с ней. Я не согласился с ним и предложил так и прочитывать эти куски у Оза, – как фантазии о России человека с русскими культурными корнями, никогда в ней, однако, не жившего. Насчет Шалева мы согласились, что хоть и он педалирует тоже русскую тему, но осторожнее и за забор не заглядывает. Он вообще осторожнее. И с принципом «все люди – братья» – тоже. Может быть, поэтому, подразумевая, как и все мы, что братьям лучше жить в мире, он обычно бросает одну, зато крупную кость в каждом романе тем, кто братьев своих уже видеть не может, в одном романе убивая федаюнской гранатой двух хорошо выписанных героев, а в другом – одним, но жестоким эпизодом арабских погромов конца 20-х годов.

Чтобы быть братьями, повторил мой приятель давно мне известное его убеждение, у них должна быть возможность основательно отдыхать друг от друга. Становление его концепции в отношении универсализма и сепаратизма в приложении к еврейской истории происходило на моих глазах во время бесчисленных бесед на веранде нашей съемной квартиры в первые месяцы пребывания в стране, когда мы учили язык и искали работу. Нас подспудно приучили, морщась, говорил он, называть «борцами за свободу» тех, кого мы любим, и «сепаратистами» тех, кто не с нами. Сепаратизм – это не «хорошо» и не «плохо», это – выбор, и с этим выбором нужно считаться, как считаются с другими коллективными волеизъявлениями. Не то чтобы нынешний наш сепаратистский путь был безоблачным, но цепочка неудач на другом полюсе так очевидна! И сколько раз казалось, что гармония существования среди других народов возможна и близка. Так было в Испании несколько столетий назад, то же - в Европе с началом еврейской эмансипации, и сейчас на Западе уже несколько десятилетий после Катастрофы продолжается золотой век универсализма. Но я не склонен привыкать к нему, говорил, а затем и повторял он еще тогда.

– Нынешний европейский нажим на универсализм меня особенно смущает, – добавил он теперь, – это ведь ты сегодня сказал: «Сила стремления к святости порождает равную ей силу отката к звериным инстинктам»? – Он улыбнулся, ему эти слова, несомненно, понравились.

Под конец мы резко понизили градус разговора, поболтав о политике и посоревновавшись в иронии по поводу тона последних статей в русскоязычном Интернете, чьи авторы и читатели ежедневно рвут на себе волосы, предрекая всем нам близкое и окончательное разложение.

– Придурки! – констатировал он с чувством, доказывая свое эмоциональное родство с населением виртуального пространства. Я указал ему на это, и мы вместе рассмеялись.

Он вздохнул, очевидно вспомнив, что ему еще довольно долго ехать. Огорчение предстоящего расставания мы маскировали вдруг проснувшейся в нас деловитостью: он убедился лишний раз, что кружка его пуста. Я, подцепив бациллу прощальной энергии, сделал вид, будто оцениваю количество красного вина, стекшего по стенкам в пустой бокал, и нахожу его мизерным и недостаточным, чтобы допить его. Он сделал вежливый, но энергичный жест в сторону официантки, демонстрируя желание рассчитаться. Нас не заставили долго ждать. Я проводил его до стоянки, на которой он припарковал свою машину, подождал на выезде, пока он выруливал ко мне в переулок. Нажав на кнопку, он опустил стекло. Мы пожали друг другу руки на прощание, и он, не закрывая окна, выехал на тель-авивскую набережную.

Как обычно в сумерках, я видел картину, которая и должна была сразу броситься в глаза тому, кто провожает взглядом удаляющийся автомобиль: поток резкого рубинового цвета габаритных огней, текущих вдоль набережной, за которой шуршит и поблескивает не исчезнувшее в темноте море.

НАСИЛИЕ