Ясидел на не очень плотной траве и ел сэндвич

Так проходит несколько месяцев. Они теперь гораздо меньше видятся со своими знакомыми. Шифру Светлана порой встречает в банке и супермаркете, но навещать их не получается, говорит она Шифре, – Борис очень занят. Но она не рассказывает ей, и не только ей, но и Эдве, у которой она по-прежнему берет порой уроки языка, что что-то происходит с Борисом. Работа его хоть и профессиональна, но примитивна. Он лепит как блины похожие друг на друга интерфейсы к покупным приборам. И хоть он утверждает, что делает это как-то по-особенному, не так, как все, с дополнительной обратной связью, делающей его интерфейсы особенно надежными, она понимает, что в душе его поселился ужас перед тем, что теперь, возможно, на долгие годы вперед он прикован к этой работе. Амос и Эдва были так рады, что им удалось помочь. Разочаровывать их было бы сущим свинством. Однажды, когда Светлана с Эдвой разбирали очередной текст, вошел Амос. Он только что говорил по телефону со своим приятелем и спросил о Борисе. «Это я должен благодарить тебя за этого парня», - сказал ему приятель. Амос был очень доволен. По вечерам, игнорируя телевизор, к которому пытается приохотить его Светлана, полагая, что это поможет в освоении языка и лучшем понимании окружающих их реалий, Борис раскрывает томик Сэлинджера на английском, привезенные «оттуда» словари, тетрадку в клеточку и переводит на русский показавшуюся Светлане довольно дрянной повесть о каких-то детях, побеждавших на радио-конкурсах всезнаек. Кроме того, таким же крикливым остается рынок Кармель, куда они приезжают иногда на автобусе, чтобы накупить продуктов подешевле (в основном мороженое мясо, овощи слишком тяжело тащить на себе и перед самым закрытием лавок в пятницу у знакомого зеленщика можно купить дешевле, хоть и не того качества). Так же совестно, несмотря на приятную людскую суету и броскую яркость магазинных витрин, поднять глаза на стоящие словно в сверкающих лужах этих витрин обшарпанные и бесформенные здания тель-авивских улиц Дизенгоф и Шенкин. Однажды Светлана заглянула в тетрадку переводов Бориса, прочла пару страниц и, кажется, поняла, почему он выбрал этот кажущийся ей серым текст – он был отражением его будней. Она увидела его склоненным за этой тетрадкой, не то вспомнила, не то довообразила сама неопрятный запущенный завиток волос на его затылке, напомнивший в свою очередь о таксисте, везшем их из аэропорта в Кирьят-Оно. Она зачем-то обругала Сэлинджера, заявив, что он в своих произведениях пытается выскочить из штанов. Борис, улыбкой показав, что ценит самостоятельность ее суждений, все же возразил, что по большому счету это можно сказать о любом писателе. Улыбка его показалась Светлане жалкой.

На следующей неделе она сама добыла и заполнила анкеты и отнесла их в канадское посольство. Когда интервью были пройдены и положительный ответ был получен в письме, полученном и вскрытом Светланой, она сообщила об этом вернувшемуся с работы Борису. Он в ответ сначала задумчиво и грустно наклонил голову, и сердце опустилось у нее на мгновение, но когда он выпрямился, в глазах у него мелькнули озорные искры.

– В Канаде к твоему дню рождения я приготовлю роскошный подарок, – сказал он.

– Какой?

– Я сделаю себе пластическую операцию и стану похожим на Марчелло Мастрояни в молодости.

Светлана набрала номер телефона Эдвы и Амоса. Борис, как в последнее время окончательно выяснилось, решительно не переносит жаркого климата, объяснила она. Они уезжают.

В Канаде они пренебрегли напрашивавшимся Торонто и, как и было решено между ними двумя месяцами раньше, поселились в Монреале, самом красивом городе в Северной Америке. Попытку города выглядеть Парижем, в котором они успели побывать перед отъездом в Канаду, Борис и Светлана отметили снисходительной улыбкой, но напоминающее им отель де Вилль здание, вечером ярко освещенное, они разглядывали, взявшись за руки и потихоньку отступая и пятясь от него в сумерках аллеи.

– Красиво, Вурис? – спросила Светлана.

Он только улыбнулся в ответ. Во время прогулки по городу в один из последующих дней на улице с крутым спуском, удаленной от центра, из двери жилого дома, которую можно было бы называть парадной, если бы она не была бы такой простой и не выходила прямо на тротуар, выглянул, не отпуская внутреннюю ручку двери, маленького роста худой пятидесятилетний французик в вязанной линялой кофточке. Он тоскливо взглянул на затянутое облаками небо и быстро удалился, заметив, что его с любопытством разглядывают. Когда дверь за ним закрылась, Борис и Светлана переглянулись: они почувствовали в этот момент – наконец они дома.