Ясные дали

Стоило только взойти на набережную, как все, что было до этого — беспокойство, заботы, тягостные раздумья, — тотчас пропадало, забывалось. Гроздья огней, раскиданные по огромному пространству, соединялись световыми пунктирными линиями; в небо упирались дрожащие фиолетовые столбы прожекторов. В колеблющемся сверкании двигались беспорядочные, шумные толпы молодежи в сторону Нескучного сада. И отовсюду неслись взрывы смеха, голоса, обрывки песен, понизу тек полноводный шорох — шарканье ног по асфальту. Люди скапливались у парапета, ели мороженое, смотрели, как по темной реке среди золотистых зыбящихся полос — в воде отражались огни — скользили лодки. В тесноте и суматохе парни и девушки, образовав круг, играли в «третий лишний». Вдалеке, на эстраде-раковине, тускло отсвечивали гнутые трубы музыкантов, множество пар толкалось в фокстроте. А дальше, за пышными деревьями, пронизанными светом фонарей, на островке пруда, среди искусственного нагромождения камней, артисты балета, мужчина и женщина, исполняли пластический танец: он держал ее, красиво изогнувшуюся, над головой на вытянутой руке, медленно и осторожно поворачиваясь; на них падал красноватый луч прожектора.

— Ух, черт, сколько всего! — проговорил Никита озираясь. Нина взмахнула рукой в сторону пруда:

— Пошли туда…

Никита посмотрел сперва на меня, потом на Нину, лукаво улыбнулся и сказал с легким вздохом:

— А не сыграть ли и нам, друзья, в «третий лишний»? Дима, бери Нину под ручку. Вот так… И выходит, что я лишний. Кроме того, мне завтра рано… А вы погуляйте, ребята…

— Я не хочу, чтобы вы уходили, — запротестовала Нина. — Это несправедливо — завезли и бросили.

— Я думаю, вы не потеряетесь.

На прощанье Никита угостил Нину мороженым и через минуту затерялся в толпе.

— Простой какой, спокойный… На такого, я думаю, можно положиться — не обманет, не подведет. Верно, Дима?

— Да, конечно, — согласился я. — Но лучше всего полагаться на самого себя. Это мое правило.

Нина не ответила. Чтобы действительно не потеряться в этой толчее, мы взялись за руки и стали пробираться в сторону заманчиво вращающегося «Чертова колеса».

Мы дождались очереди и сели в кабину. И как только остались наедине, рядышком, то почувствовали какую-то стесненность, вдруг не о чем стало говорить. Мне показалось, что между нами уже существует какая-то тайна… «Поэзия тайны — высшая поэзия», — вспомнил я вычитанные где-то слова… Сердце стучало редко и гулко, вызывая легкое кружение в голове.

Колесо завертелось под громкий смех и девичьи вскрики, и мне подумалось, что без этих восклицаний и смеха, скорее от озорства, чем от страха, кататься в этом колесе было бы неинтересно.

Когда наша кабина взлетала вверх, нам открывалась панорама парка, мост, набережная; внизу все пропадало, лишь загадочно мерцали в темноте кабины глаза девушки. Она то крепко сжимала мою руку, то отпускала, и эти короткие пожатия сближали нас больше, чем слова.

4

На переводных экзаменах группа Николая Сергеевича Столярова показала два акта из пьес Горького и Островского, наша группа — только этюды: так нам и не удалось сказать хоть слово на сценической площадке, мы даже не знали, как звучат наши голоса. Из всех этюдов, проделанных каждым из нас, Петр Петрович отобрал по одному…

Мы волновались так же, как и на приемных испытаниях: тогда опасались, что не примут в школу, сейчас боялись — отсеют. Но все кончилось благополучно. Никого не отсеяли, всем поставили отметки по «мастерству актера» — одним лучше, другим похуже.

Было уже поздно, но никто не покидал школы. Учащиеся бродили по коридорам и комнатам, улыбающиеся, отзывчивые, будто хмельные от радости.

Этот вечер мне запомнился навсегда.

Секретарша Галя нашла меня в зале и, ничего не объясняя, увела в боковую комнату. Я увидел там Бархатова, Столярова и кинорежиссера Григория Порогова. Михаил Михайлович встретил меня следующим известием:

— Видишь, как у нас: не успел поступить в школу, а тебя уж и нарасхват!.. Понравился ты Григорию Ивановичу, хочет тебя снимать чуть ли не в главной роли. Да!.. Вот как, милый! — Я схватился за спинку стула и замер. — Ты недоволен? — Михаил Михайлович засмеялся, озираясь на Порогова, потом вынул из жилетного кармана коробочку, высыпал на ладонь несколько белых крупинок и ловко слизнул их языком — больную печень он лечил гомеопатическими средствами.

Один за другим вошли Леонтий Широков, Нина Сокол, Сердобинский, Максим Фролов и Мамакин…

Порогов усадил нас на диван, сам, придвинув стул, сел напротив. Чуть запрокинутая голова и взгляд из-под очков придавали его облику задорный, даже чопорный вид — не подступись. Я с жадным вниманием приглядывался к знаменитому Порогову — много россказней ходило о нем… Все фильмы его я знал. Он был сдержан с нами, рассказал, что начинает снимать фильм из эпохи гражданской войны на юге, вручил нам сценарий и попросил побыстрее прочесть.

— Обратите внимание на роль Васи Грачика, — сказал он мне. — Это ординарец командира отряда, лихой парень, кавалерист, пулеметчик. На роль командира мы пригласили вашего учителя Николая Сергеевича…