Ясные дали

Без привычки ребята быстро уставали, натирали мозоли. Фургонов со всего размаха ударил молотком по пальцу, взревел от боли и запрыгал на одной ноге, зажав руку подмышкой.

— Экий ты, право! — беззлобно журил его мастер. — Дай-ка взгляну. Неужели не видишь, куда бьешь?

— Рука-то не слушается, небось, — жаловался парень, морщась и дуя на ушибленный палец. — Приловчиться надо… — И снова бил по пальцам, по острым косточкам кисти.

Один я на первых порах не нуждался в помощи мастера. Ловко и уверенно стоял я у верстака; рубанок легко выбрасывал тонкие теплые стружки; они завитками падали на пол к моим ногам.

Заметив мои правильные и смелые движения и то, как инструменты «жили» у меня в руках, Павел Степанович, сбросив очки на кончик носа, поощрительно воскликнул:

— Э, да ты… это самое… мастер! Ну-ка, ну-ка!.. Молодец! Откуда знаешь ремесло?

— Отец научил, — ответил я смущенно.

Я рассказал мастеру и товарищам об отце, о том, как он души не чаял в своей профессии и работал с огромным наслаждением. Бывало настрогает ворох стружек, запустит в них руки, словно в пену, поднимет охапку, поднесет к лицу, понюхает, потом подбросит вверх, и стружки шуршащими локонами льются мне на голову, на плечи…

Я просыпался рано и, освежив лицо водой из рукомойника, бежал к отцу в сарайчик. Он доверял мне распиливать, строгать и долбить бруски для рам, ножки табуреток… Утро разгоралось яркое, солнце светило в окно, в раскрытую дверь, и в мастерской все радостно и обновленно вспыхивало. Мать приносила нам чай с теплым, только что испеченным хлебом; хлеб был душистый и мягкий — сожмешь его, а он опять расправляется, точно вздыхает. Мы пили чай прямо на верстаке, очистив его от стружки и щепок.

Сделав какую-нибудь вещь — буфет, стол или этажерку, — отполировав ее до блеска, отец ходил вокруг нее со счастливым выражением лица, похлопывал по бокам, поглаживал углы и удивленно приговаривал:

«Вот какую штуку мы с тобой соорудили, сынок! Гляди-ка!»

Иногда отец спрашивал меня, кем я хочу быть, когда вырасту большим. Я с жаром уверял его, что буду только столяром. И лицо отца светлело, морщинки лучиками расходились от глаз, он ласково гладил меня по голове…

Выслушав мой рассказ об отце, мастер одобрительно заключил:

— Профессию ты выбрал правильную, это хорошо… Будем работать. — И, развивая дальше свою мысль, продолжал: — Богата земля наша умельцами. Много у нас разных профессий — токари по металлу, слесари, электромонтеры… Ну, шорники там… вальщики, гончары, еще кузнецы есть… Но ни одна из них не может сравниться с нашим столярным делом. Нету больше такой другой специальности. — Но через минуту нахмурился, вздохнул и сознался с сожалением: — Нет, вру, есть: живописцы, камнетесы, что из мрамора разные фигуры высекают, эти сравняются, они… это самое… на одной доске со столярами стоят. В музеях, в картинных галереях что выставлено? Картины, мраморные фигуры и мебель. Значит, она, мебель-то, произведение искусства. Вот как надо понимать нашу профессию!

И по тому, как почтительно входил Павел Степанович в мастерскую, как нежно ощупывал и гладил куски дерева, как принимался он за работу, забываясь в ней, я понял, что он глубоко верил в то, что столяр — лучшая профессия на свете, и чрезвычайно гордился ею.

— Ну вот, — обращаясь ко мне, закончил мастер, — быть тебе, Димитрий, моим вроде как… это самое… заместителем, бригадиром, что ли… Если я отлучусь, ты тут хозяин, помогай, показывай товарищам… В особенности Маслову и Фургонову…

Все ученики согласились с Павлом Степановичем и охотно советовались со мной, как со старшим. Только Фургонов, как я и ожидал, не признавал меня в новой роли бригадира и демонстративно зажимал уши ладонями, когда я что-нибудь говорил для всех. Один раз я увидел, что он неправильно закрепляет брусок, и подошел показать, как надо это делать. Но Фургонов решительно отстранил меня:

— Ты ко мне не лезь. Сам научусь.

Я пустился было на уговоры, но он, сверкнув глазами, упрямо повторил:

— Я сказал: сам научусь. Уйди! — И признался откровенно, но в шутливом тоне: — Не принимает тебя душа моя!..

Не сдержавшись, я замахнулся на него бруском, но Фургонов не испугался и, приподняв подбородок, предупредил:

— Ну-ну, осторожнее на поворотах!..

С тех пор я оставил его в покое. Но, наблюдая за ним со стороны, заметил, как он упорно, с каким-то ожесточением хватался за дело. Если оно не выходило, он, закусив нижнюю губу, начинал сызнова, присматривался к работе столяров, к их приемам; и все чаще мастер, проверяя задания, подолгу задерживался возле Фургонова.

— Сам делал? — с затаенным подозрением и удивлением спрашивал он.

— Сам.

— Ну-ну…

А уже через месяц он должен был сознаться, что Фургонов опередил всех нас, в том числе и меня.

Похвала мастера все более укрепляла в Фургонове презрение ко мне как бригадиру и обостряла наши отношения.

Мне было досадно, что он не подчинился моей власти и по-прежнему поглядывал враждебно, косился. А многие в нашем классе, побаиваясь, сторонились меня и в спорах поддерживали моих противников: Фургонова и Болотина.