Ясные дали

Заявления эти мы писали и переписывали чуть ли не целый вечер. Глубокое волнение охватывало меня. Я садился за стол и четким почерком старательно выводил строчки, потом рвал листки, кидал их в окошко и уходил в лес, бродил среди сосен. Мне казалось, что я подошел к порогу, — перешагни его, — и начнется другая жизнь, значительная, наполненная новым содержанием. Снова берясь за перо, я советовался с Никитой: как лучше написать — «обязуюсь» или «клянусь».

— Пишите, как лучше и как проще, — сказал Никита. — Дело-то ведь не в словах…

Мы обещали быть первыми в учебе, примерными в быту, не ссориться и не драться между собой. Самозабвенное чувство любви к людям, к миру овладевало нашими сердцами.

Мы были уверены, что комсомольцы, услышав нашу горячую исповедь, не задумываясь, раскроют нам свои объятия — примут в свою семью.

«А вдруг не примут? — думал я с тревогой, неосознанно чувствуя свою вину перед товарищами. — Что тогда?» От этой мысли кровь будто отливала от головы и сильно стучало сердце.

Так оно и вышло, надежды наши оправдались только отчасти: Саньку приняли в комсомол, а меня временно воздержались.

Собрание раскололось на два неравных лагеря. Кое-кто пытался меня выгораживать, но большинство комсомольцев — я это чувствовал — было настроено против меня. Больше всех торжествовала задняя парта. Верзила Фургонов выбрасывал лапу — она до локтя высовывалась из короткого рукава — и орал:

— Не подходит! Возражаем!

Напрасно Алеша Ямщиков громко стучал карандашиком о стол и выставлял ладони, желая утихомирить ребят, напрасно делал строгое лицо — его не слушались, шумели, пока Никита не вышел к столу и не прикрикнул своим баском:

— Тише! Забыли, где находитесь? Может быть, у человека сейчас судьба решается, а вы базар устраиваете. Криком дела не решишь. Кто хочет высказаться — проси слова и выступай…

— Вот я и прошу слова, — отозвался Фургонов. — Я так считаю товарищи… Пусть Ракитин присмотрится поближе к нашей комсомольской жизни. И кое-чему поучится… А то у него получается так: коллектив — одно, а он, Ракитин, — другое. И думает сначала о себе, потом уже о других: везде свое «я» сует.

— Пусть он изживет недостатки, тогда мы будем с ним разговаривать, — добавил Болотин. — А сейчас погодим.

— Правильно, — подхватил Фургонов. — Мы его примем, а он не оправдает нашего доверия…

— Чьего доверия-то? — крикнул я. — Твоего, что ли?

— Вот именно, моего.

— И без твоего доверия проживу!

Фургонов выразительно посмотрел на Алешу Ямщикова: дескать, уйми. Тот опять стукнул донышком карандаша о стол и предупредил:

— Ракитин, я тебе не давал слова. Говори, Фургонов.

Болотин что-то прошептал Фургонову на ухо. Тот, выслушав, тряхнул чубом и опять поднял руку:

— И потом я хочу проверить политическую зрелость вступающего. У меня имеется к нему вопрос. — Фургонов сурово свел брови, подождал, когда наступит тишина, и прогремел, обращаясь ко мне: — Что такое коммунизм? Вот мой к тебе вопрос…

Я даже испугался: в самом деле, что такое коммунизм? Знал, что это эпоха такая, которая наступит следом за социализмом, а как, что — не знал. А ведь комсомолец, наверное, обязан это знать…

— Ты сам-то знаешь ли? — крикнула Лена Фургонову.

— Не обо мне вопрос на повестке дня, — отмахнулся он и наклонился к Болотину, который шепнул ему что-то. — Коммунизм — это мечта человечества! — победоносно объявил Фургонов. — Вот что это такое! Понятно?

В защиту прозвучало несколько голосов, потонувших в хоре возражений, и взрыв смеха вызвало замечание мальчика Вали Жбанова:

— Он за маленьких заступается!..

Ребята ждали, что скажут Лена и Никита. Те сидели рядышком и переговаривались. Никита убеждал ее в чем-то. Лена хмурила брови, очевидно, не соглашалась с ним. Потом они замолчали — должно быть, договорились.

Лена попросила слова, встала, привычным жестом закинула косы за спину.

— Помните, как Сергей Петрович Дубровин сказал: замечайте, ребята, если человек живет вместе с другими, а занят только собой, только он один лучше всех, то этот человек и в другое время… ну, в минуту испытания, что ли… тоже будет думать только о себе. А это… — она замялась, как бы подыскивая слова, вспыхнула, потом повернулась ко мне и мягко заговорила: — Согласись сам, Дима, ведь правда, что ты еще не подготовлен? Вот сможешь ли ты пойти на все, куда хочешь, хоть на костер, во имя нашего дела, во имя Родины, революции… если потребуется, конечно… если встанет так вопрос?..

— А ты пойдешь? — запальчиво крикнул я.

— Пойду, — просто сказала Лена и, вскинув голову, посмотрела в глаза мне ясным, непреклонным взглядом.

Конец затянувшемуся обсуждению и пререканиям положил Никита. Он поправил поясок и застегнул ворот косоворотки; глаза, перестав улыбаться, потемнели. От неторопливых его движений, от пристального взгляда повеяло вдруг уверенностью и незнакомой мне силой. В классе водворилась тишина.