Ясные дали

— Я думаю, ребята, Фургонов правильно сказал: пусть Ракитин присмотрится к нашей комсомольской жизни и кое-чему поучится… — При этих словах Фургонов расцвел, ухмыльнулся, обнажив ряд мелких, плотно посаженных белых зубов. Но лицо его вытянулось, когда Никита добавил: — Хотя эти слова можно отнести и к самому Фургонову: он также задается, оторвался от коллектива да вдобавок ко всему прогуливает… Но про Диму Ракитина он сказал правду, и я к его словам присоединяюсь…

Никита оборвал последнюю нить надежды; он показался мне в эту минуту новым, слишком взрослым и чужим. Сердце сжалось и покатилось куда-то вниз.

Когда Алеша Ямщиков, голосуя, спросил, «кто против», я увидел множество рук, скрывавших лица ребят. А Фургонов протянул обе, как оглобли, направив их прямо ко мне. Он усмехался. Еще бы секунда, и я кинулся бы на него с кулаками: отныне, решил я, он мой заклятый враг. Но я не кинулся. Я выбежал из класса, по привычке оттолкнув кого-то от двери.

Темнело, когда я вышел из школы. Бросилась в глава заводская труба, одиноко торчащая среди цехов и похожая на ствол огромной пушки, вскинутой ввысь. Мокрые, текучие облака, задевая за трубу, впитывали в себя дым и, закопченные и отяжелевшие, никли книзу; казалось, еще немного — и на землю опрокинется черный от сажи ливень.

Эх, до чего же тоскливо остаться вдруг одному! Хотелось уткнуться в плечо матери и заплакать. Но мать была далеко, она даже не знала, как горько было ее сыну… И захотелось бежать от этого места туда, на Волгу, к ней…

Сначала меня догнал Санька. Он страдал больше моего, как будто он был виноват в том, что меня не приняли в комсомол. Поеживаясь от ветра, пряча подбородок в воротник, он преданно заглядывал мне в лицо, утешал:

— Ну не приняли, ну и ладно… Подумаешь!.. В другой раз примут.

Что-то тепло и сладко шевельнулось у меня в груди и заныло. Мне хотелось обнять своего хорошего, доброго друга. Но вместо этого я вдруг заявил:

— Поедем завтра домой!

Санька отшатнулся. Я знал, что ему не хотелось уезжать, и видел, как трудно отказать мне.

— Я не поеду отсюда, — пролепетал он еле слышно. — Чего я поеду?..

— А говорил!.. — упрекнул я.

Он сморщил нос, пересиливая боль, и уже твердо заключил:

— Нет, Митяй, я не поеду с тобой. И ты не уезжай…

— Ну и оставайся. Без тебя дорогу найду.

Мы продолжали идти молча. У проходной нас догнали Никита и Иван Маслов. Никита, как ни в чем не бывало, повис на наших плечах, давая этим понять, что он не хочет разговаривать о только что окончившемся собрании.

— Нагрянем, что ли, к моим родителям всем скопом?

После уроков мы частенько заходили к Добровым что-нибудь поесть или просто посидеть.

— Я не пойду, — сказал я.

— Он домой собрался, — пояснил Санька.

— Надолго? Не забывай нас, пиши, — ухмыльнулся Никита и добавил серьезно: — Я же говорил, что ты сбежишь…

— Не вынесла душа поэта, — вставил Иван, как всегда плетясь сзади и прислушиваясь к нашему разговору.

Выйдя с завода, Никита еще раз спросил:

— Пойдешь ужинать? Ну, как хочешь…

Втроем они свернули с дороги и по тропе направились в рабочий поселок. Я опять остался один. Мне хотелось, чтобы Никита еще раз позвал меня, я с готовностью согласился бы. Но они скрылись в соснах, ни разу не оглянувшись.

Решение пришло мгновенно. Свернув на тропу, я побежал к общежитию, в запальчивости повторяя про себя: «Ну и ладно, не зовите! Это даже хорошо, что вы меня не звали, — уеду без помехи». Из темноты донесся неясный возглас, как будто меня кто-то позвал: «Дима!» А может быть, мне это только показалось.

В общежитии, сталкиваясь на лестнице со встречными, перемахивая через две-три ступеньки, я влетел на свой этаж, отпер дверь, не раздеваясь, прошел к кровати и выдвинул желтый фанерный баул. Я торопливо напихал в него свои скудные мальчишеские пожитки, все без разбору, и, не оглядываясь, вышел — надо было успеть на дежурный поезд. По лестнице я спускался медленно, чтобы ребята ни в чем меня не заподозрили. Но как только захлопнулась входная дверь, спрыгнул с крыльца и припустился к станции.

Я спотыкался о корни, точно деревья не хотели меня отпускать, баул стукался о стволы.

Не успел я достигнуть насыпи, как впереди уже замелькали освещенные окна вагонов. Поезд ушел. Я чуть не заплакал от отчаяния. Баул выскользнул из рук, ударился о шпалу и откатился. Я поставил его в тени сосен на попа и сел на него, твердо решив дожидаться следующего поезда.

Прошло несколько минут, которые показались мне бесконечно длинными, изнуряющими.

Кругом было тихо и темно, понизу тянуло сыростью, изредка с ветки падала на шею капля, жгла холодом, вызывая дрожь. Я представлял, как мои друзья рассаживаются вокруг стола в теплой комнате и как мать Никиты угощает их ужином.

Потом я представил свою мать, ее глаза, руки, и мне стало немного теплее и не так тоскливо. Вот она обрадуется, когда появлюсь! Тонька запрыгает вокруг меня козленком. Я расскажу им все начистоту.