Ясные дали

— Каждое дерево корни в землю пускает по-разному. Дуб, скажем… стоит себе в поле, на равнине, один и никого не боится: ни бури его не берут, ни грозы, только ярится на ветру, кипит листьями — не сдается. Великан! А сосна? Высоко поднялась, стройна, а корни поверх идут, и вырывает ее буря из земли… Так и вы. Растите, подымайтесь вверх, но корни в глубину пускайте. Повертитесь у огонька, каленого железа понюхайте, бревна потаскайте. Профессия даром не дается. — Степан Федорович долго и сосредоточенно свертывал папиросу огрубелыми пальцами, потом заговорил снова: — Вот я хожу по заводу хозяйским шагом, глаз не прячу. Отчего? Оттого, что знаю свое дело. Человеческая гордость идет от знания дела. Большое оно или маленькое, но знай его, умей. Без знания дела ты помеха. Любой подойдет к тебе и столкнет с места: не мешай! Вот как строится жизнь-то, ребятки мои, чижики; она становится все сложнее, а вы обязаны знать все ее закоулки и тупики, чтобы не заблудиться. Вы должны быть грамотней нас, стариков, умней. Отстал — догоняй, не умеешь — научись. — Он накрыл мою голову своей ладонью. — Вот ты плачешь… Вижу я, слезы твои идут из сердца, значит сердцем ты рвешься в комсомол. Это хорошо. И тебя примут, не горюй…

— Ну да, примут… — протянул я. — Вон Фургонов… Какой из него комсомолец? А его, небось, приняли сразу и не воздерживались.

— Фургонова мы не принимали, он приехал комсомольцем, — сказал Никита.

Во время разговора мать несколько раз скрывалась на кухне и снова появлялась в комнате. Сейчас она распахнула дверь и торжественно поставила перед нами две высокие пирамидки горячих блинов, кувшин молока и стаканы.

— Ну-ка, отец, подвинься, я посижу с вами, — сказала она, развязывая передник. — Что это на тебя сегодня разговорная спесь напала?

— Лекцию читаю, — кузнец усмехнулся в усы. — Жить придется, а она, жизнь-то, штука заковыристая, ее без подсказки не распутать. — И скомандовал, указывая на блины: — Окружай, ребята!

2

Через час, разбрызгивая лужи и натыкаясь во тьме на стволы деревьев, мы бежали домой. Вот и огни нашего общежития. После мокрой ветреной непогоды радостно было окунуться в теплое, обжитое гнездо.

Иван Маслов, едва успев раздеться, лег на койку, свернулся калачиком и сейчас же уснул. Когда все успокоились, я подкрался к зеркалу, висевшему на стене, и взглянул в него. Волосы мои торчали в разные стороны. А Тимофей Евстигнеевич уже несколько раз напоминал о моей неаккуратной прическе, и я решился на последнее средство: сладким раствором воды намочил вихры, причесал гребнем и туго затянул полотенцем. Никита приоткрыл один глаз и дремотным голосом посоветовал:

— Бумажным клеем попробуй…

Я погрозил ему кулаком и потянулся к выключателю, чтобы погасить свет. Но в эту минуту в комнату вошел Сергей Петрович. С плаща его стекала вода. Приход Сергея Петровича был неожиданным для нас.

— Не спите? — шепотом спросил он, снимая фуражку и отряхивая ее у двери.

— Только пришли, — вполголоса ответил я, подходя к нему, чтобы помочь ему расстегнуть плащ.

— Я сам…

Никита оторвал от подушки голову и удивленно вскрикнул. От этого внезапного возгласа проснулся и Санька, сел на койке, хлопая сонными глазами и тихо, по-детски улыбаясь.

Сергей Петрович вытирал платком усы и лоб.

— Дождь льет, как из ведра. Ни дороги, ни тропы не видно — кругом лужи по колено. Домой идти не захотелось в такую темь и слякоть. Вот и завернул на огонек… Примете?

Никита уже распоряжался:

— Дима, перебирайся к Саньке! А ты, Саня, сбегай за кипятком и захвати от коменданта белье.

— Мне ничего не надо, — остановил его Сергей Петрович.

Но Саньки уже не было. Спать не хотелось. В тихом углу под тумбочкой скреблась крыса. За окном глухо, протяжно гудел потревоженный непогодой лес, порой с тонким злым свистом проносился ветер, и сосновая ветка часто-часто стучала в стекло, будто просилась в тепло комнаты.

Санька принес белье и застелил постель. Сергей Петрович сейчас же разделся и лег.

— Как вы тут живете? — поинтересовался он. — Не скучаете, не ссоритесь? Назад в деревню не тянет, а, Дима?

Пока я придумывал ответ, зазвучал бойкий голосок Саньки:

— Собрался было, да раздумал, отговорили…

Боясь, что Сергей Петрович начнет выпытывать, почему меня не приняли в комсомол, я оборвал Саньку:

— О себе рассказывай.

— Чего ты злишься? — с наивной улыбкой повернулся ко мне Санька. — Я же правду говорю.

— Что ты скрываешь, Дима? Я ведь все знаю, — проговорил Сергей Петрович таким тоном, который давал понять, что он не придает никакого значения тому, что произошло на собрании.

— Я говорил как-то, что тебе несладко придется в коллективе на первых порах. Ты заявил, что проживешь «как-нибудь». Теперь сам видишь, что жить «как-нибудь» невозможно. А решение вашего собрания получилось слишком жестоким.

— Почему? — вырвалось у Никиты.