Ясные дали

…В конце августа мы собрались домой, на завод. Тонька побежала в колхоз за лошадью, а мы спустились к Волге искупаться напоследок и проститься с Митрошей-бакенщиком. Он сидел на лавочке возле своей избушки и чистил рыбу, точно строгал полено. Спутанные волосы падали ему на лицо, земля под ногами была усеяна рыбьей чешуей.

— Проститься пришли, дядя Митроша, уезжаем, — сказал я подходя.

Проводив нас до подъема, он остановился.

— Трудно мне в гору-то, не осилю. — Вдохнув дым папиросы, подержал его в груди, выпустил двумя синими струями через нос, сказал хрипловато: — Надо бы вам что-нибудь хорошее сказать в дорогу-то, веселое, да не мастак я на такие речи. Завидую я вам — все у вас впереди, а при зависти хороших слов не жди. — Он засмеялся громко и неожиданно, показав нам ровные желтоватые крепкие зубы, потом провел ладонью по бороде, точно стирая смех, приказал: — Ну, идите… — опять засмеялся и крикнул вдогонку: — Счастливо! Не спотыкайтесь!

Вверху, между двумя стволами березы и липы показалась Тонька. Она, должно быть, долго искала нас и вот, найдя, звонко и обрадованно закричала:

— Где вы разгуливаете, шатунные?! Все ждут вас!.. — и, схватив нас за руки, точно боясь, что мы скроемся от нее опять, потащила к дому.

В проулке уже стояла и пофыркивала лошадь, запряженная в телегу. На ступеньках крыльца сидел Трофим Егорович; мать стояла рядом с ним и выжидательно следила, как мы приближались. Она была в новом сарафане, чистой кофточке и белом выглаженном платке. По случаю нашего отъезда на работу она не вышла.

— Идите-ка сюда, молодцы, — позвал нас Трофим Егорович, поднимаясь навстречу и подводя нас к загруженной подводе. — Это все ваше: заработали, — и, обходя воз, председатель стал перечислять неторопливо и немного торжественно: — Это вот белая мука для блинов, булочек, — пусть мать Никиты стряпает. Это яблоки: «белый налив» сейчас будете есть, чтобы не испортился, а боровинка с анисом могут полежать. И дыни тоже в дороге дойдут. В этой корчажке мед — не опрокиньте. Тут яйца на дорогу. Здесь две курицы вареные. Ну, а в этом мешочке семечки для забавы… И еще вам, ребята, спасибо велели сказать колхозники за работу, за помощь. Работали вы хорошо, безотказно. Вот я и говорю: спасибо вам!.. — Он улыбнулся. — На будущий год опять приезжайте. А теперь до свиданья, недосуг мне… — Он по очереди обнимал нас. — Ну, счастливо… Живите там… — и ушел.

Тонька забралась на воз: она вызвалась сопровождать нас до пристани.

— Поехали, что ль? — крикнула она. — А то опоздаем!

Мать погрозила ей:

— Вот я тебе дам «поехали»!.. Слезь! Посидеть надо, помолчать, а потом уж и ехать.

— Чего мне слазить-то? Я и здесь сижу.

Мы сели на ступеньки рядом с матерью, замолчали. Петух взлетел на изгородь, три раза пропел и, слетев, гордо зашагал к курам. Островерхие сосны и ели, стоящие за Волгой на холмах, напоминали гребень, и облака, как бы прочесанные им, то пышно клубились, кудрявились, то белыми шелковистыми волокнами тянулись вдоль всего неба. Желтый лист плавно поколебался в воздухе и мягко лег к ногам. Озабоченно поджав губы, мать напряженно глядела перед собой. Тонька покосилась на нее и проворчала:

— Ну, сейчас зальется…

Но мать не заплакала; очнувшись от раздумья, посоветовала:

— Вы уж не расставайтесь, не ссорьтесь… Митя-то горячий, невоздержанный — ты, Никита, его одергивай, коли что не тай…

— Мы теперь друг без друга никуда, тетя Таня, — заверил ее Никита весело.

— Сергею Петровичу поклон от меня передайте. Скажите: кланяется, мол, тебе мать моя… Ну, с богом!

Мать поцеловала нас и отпустила.

Должно быть, только моя мать может так провожать. Она не плачет, не просит писать… Встанет и, склонив голову на бочок, молча смотрит вслед так, что сердце разрывается от невыразимой тоски и жалости к ней. И охватывает жгучее желание кинуться назад, сжать ее в объятиях и всю зацеловать, такую близкую, родную, печальную, ее глаза, волосы, выбившиеся из-под платка, каждый палец на руках, каждую жилочку…

— Погоняй, Тоня! — крикнул я, вскакивая на воз.

— Помни, что отец-то говорил… — послышался голос матери, когда я обернулся, чтобы еще раз посмотреть на свой дом, на свое детство.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Первым, кого мы встретили по приезде на завод, был мастер Павел Степанович. Смущенно покашливая, он топтался среди вещей, раскиданных по щелястой платформе, — баулов, мешочков, узелков, кошелок и корчажек, — не зная, за что взяться. Лицо его как будто еще более усохло, съежилось, только глаза сияли молодо и по-мальчишески задиристо. На лбу под козырьком кепки поблескивали стеклышки очков в железной оправе.

Подождав, не покажется ли кто из ребят, мы нагрузились вещами и спустились с платформы.

— Передохнем, ребята, устал я, — попросил мастер, когда мы вошли в лес. Он сел, привалился спиной к сосне и вытянул ноги. — Кто это вам надавал столько гостинцев? Неужто мать?

— В колхозе заработали, — сказал Никита; сильно возмужавший, загорелый, он все время хмурился, словно был недоволен тем, что вернулся домой.