Ясные дали

Санька сидел все на том же месте, чуть покачиваясь, как бы старался выдернуть ладони из стиснутых колен и не мог. Никита привалился боком к стене у окна и задумчиво курил, глядя сквозь синий дымок на ветви сосны. Словно что-то острое, ежистое застряло внутри Болотина и щекотало, подтачивало, зудило там, не давая ему спокойно посидеть на месте! Он перекатывался туда-сюда, вскидывал руки, вертел головой, корчил гримасы и усмехался. Фургонов оседлал единственный стул и, навалившись грудью на спинку, свесив вниз длинные руки, дурачился, старался схватить Болотина за полу пиджака, уговаривал:

— Не мельтеши перед глазами. И не кипятись. Все равно выпустят недоучками. Я хоть сейчас готов. Надоело мне бегать в школу. Перерос я: за парту сядешь — ноги некуда девать.

— Нет, постой! — возмущался Болотин, сверля его маленькими острыми глазками. — Меня вербовали на два года, мастером обещали сделать! А теперь на попятную? Кто я буду? Недоросль!

При моем появлении Болотин вскинул бровки и спросил повышенным тоном:

— Где пропадал? Тебя только за смертью посылать!

— Не кричи, сядь, — посоветовал ему Никита. — Захочешь — и за полгода пройдешь всю годичную программу, если понадобится… — Последний раз затянувшись дымом, он широко махнул рукой: — Окружай, братцы! Садись, Дима. Саня, чего ты там примолк? Подвигайся. Иван, поищи Лену, пусть зайдет… — попросил он появившегося вслед за мной Ивана.

— Не идет она.

— Почему?

— Откуда я знаю? Не идет — и все. Я звал…

Никита бросил на меня короткий, испытующий взгляд, понял, очевидно, что между мной и Леной произошло объяснение, нахмурился и молча сел к столу. Перехватив этот взгляд, Фургонов, тряхнув своими космами, объявил:

— Я знаю, почему она не идет! Пока мы тут обсуждали вопрос о недорослях, между Стоговой и Ракитиным шла баталия.

В это время вбежала Лена Стогова, встревоженная, с красными пятнами на лице; очутившись возле меня, она шепотом спросила, сдерживая дыхание:

— Ты прочитал мои письма? — Я отрицательно покачал головой. — Дай мне их.

Мне вдруг жалко стало их отдавать, — что же в них написано, если она так забеспокоилась? Мне стали дороги эти письма. Лена повторила требовательно, протянув руку:

— Дай!

Я с неохотой отдал. Она схватила письма, резко повернулась и пошла… В дверях она приостановилась, посмотрела на меня и скрылась.

Все это произошло внезапно и стремительно; ребята долго молчали; Санька, морщась, тер ладонью о ладонь, хрустел пальцами.

— Я же говорил, что тут без драки не обошлось! — торжествующе выпалил Фургонов.

— Помолчи! — сердито одернул его Никита.

Фургонов шумно перекинул ногу через спинку стула, подъехал на нем к столу, склонил над стаканом голову, завесив лицо упавшими прядями волос.

Он сидел, полуразвалясь, за столом, не стесняясь, ел, нагловато усмехался и болтал, что в голову взбредет. Всем своим видом он опять вызывал во мне злость. С трудом подавляя в себе раздражение, я приготовился именно сейчас, в присутствии друзей, которые, казалось, должны поддержать меня, дать ему бой. Я отодвинул от себя угощение, положил перед собой руки и хотел уже бросить ему в лицо первую фразу моего обвинения, как в эту минуту в комнату вошел Петр Степашин.

Становилось прохладно, сумерки были уже осенние, сосны кутались в вечерние тени, заслоняя свет, И Степашин, наклоняясь, пристально вглядывался каждому в лицо, должно быть отыскивая своего друга.

— Что приуныли? Житье-бытье обсуждаете, студенты! Поигрались, видно, и хватит! Давай в цех… Запрягут теперь вас на всю жизнь…

Никто не отозвался на его, как всегда, вызывающие слова, и Степашин, помолчав немного, позвал Фургонова:

— Витя, выйди ко мне.

Но Никита, не дав Фургонову подняться со стула, очутился лицом к лицу со Степашиным и спокойно, внушительно сказал:

— Вы к нам больше не ходите. Нечего вам здесь делать!

— Что? — изумился Степашин, отступая от него на шаг. Он никак еще не мог понять, шутят с ним или говорят серьезно. — В чем дело?

— Он не к вам пришел, а ко мне! — вскинулся не менее оскорбленный Фургонов.

Никита так же спокойно повернулся к Фургонову:

— Нечего тебе с ним возжаться. И чтоб ноги его не было в общежитии. Слышишь?

Мы с Санькой одновременно встали справа и слева от Никиты и, молчаливые и решительные, выжидательно уставились на Степашина. Четкий профиль его, с выдвинутой вперед нижней челюстью, окаменел. Только верхняя губа вздрагивала, открывая белый оскал зубов. Иван предусмотрительно отворил дверь и встал в сторонку, ожидая.

— Ну? Уходи! — глухо сказал Никита непрошенному гостю.

— Ах, вы!.. Погодите, щенки!.. — задыхаясь, бормотал Степашин, пятясь к двери. — Вы у меня поплатитесь!..

Следом за ним боком проскользнул мимо нас и Фургонов. Иван, не торопясь, захлопнул за ними дверь.

Проводив таким образом гостей, мы вернулись к столу, но чай пить не стали. Присмиревший Болотин, не столько напуганный, сколько озадаченный, несмело спросил:

— За что ты его так?

— А что он пороги здесь обивает! — ответил Никита ворчливо и подпер щеку ладонью.