Ясные дали

— Ты с ума сошел!

Саня испуганно отшатнулся от меня. Я взглянул ему в глаза — они были чистые, немножко грустные — и пожалел: «Зря я ему наговорил. Не завидует он. Не умеет он завидовать».

— Не говори так! Слышишь? — попросил он и встал, убрал прядь волос с порозовевшей щеки. — Второй раз говоришь, что я тебе завидую… Я думал, что ты умнее… — Потоптался передо мной и выпалил торопливо и резко: — Ну, чему завидовать, скажи? Что ты совершил? Эх, ты… павлин самодовольный! — потом повернулся и, помахивая забытой в руке пыльной веточкой, пошел из сквера к метро.

— Верни его, Никита, — заторопил я.

Никита даже не сдвинулся с места.

— Не расстраивайся, — успокоил он, щурясь на солнце и улыбаясь. — Помиритесь… Видишь, какой ты: когда хвалят, глазки долу опускаешь — нравится, а как против шерсти провели, то и на дыбы…

— У тебя только шуточки на уме, — проворчал я.

Никита усмехнулся невесело:

— А что мне, плакать прикажешь? Буду я себе настроение портить из-за ваших глупостей… Эх, связался я с вами!..

К вечеру я опять пошел в кинотеатр. Неужели Кочевой прав? И странно: я стал смотреть как бы Саниными глазами. Картина мне виделась уже несколько другой. И роль моя выглядела иной. Я уже искренне считал, что ничего своего, метко найденного, оригинального в ней не было; жесты обычны, маловыразительны, не запоминающиеся, голос какой-то деревянный, без проникновенных, волнующих тонов… Выходит, от настоящего мастерства я далек так же, как и был. А участие в картине — лишь благоприятный факт биографии. Я удивился: как легко меня сбить; тяжело легло на сердце сомнение… В одном я только не соглашался с Саней: картина имела успех, она доходила до зрителя.

Облокотившись на парапет, я долго одиноко стоял на набережной. «Плюнь ты свое горе в Москву-реку, волна подхватит и унесет», — вспомнил я, как всегда, шутливый совет Никиты Доброва. Нет, горе — не окурок, его не сплюнешь. Оно свивает гнездо в душе человека надолго, бывает, что и навсегда…

В этот вечер я собирался идти к Ирине, но после просмотра картины раздумал: надо ли нести девушке свое плохое настроение?

Дома Тоня встретила меня восторженным восклицанием:

— Наконец-то мы посмотрели твою картину, мой отныне прославленный брат!

Я вяло улыбнулся ей: можно ли в такую минуту слышать что-либо смешней и нелепей этих слов?

— Но что-то ты невеселый, братик мой, а? — Она села рядом со мной, потерлась щекой о мое плечо, как в детстве.

Я понял, кого она имела в виду под словом «мы». Сестра моя неуловимо менялась, в ней происходила какая-то внутренняя перестройка: озорной блеск в глазах сменился ласковой задумчивостью, движения приобрели плавность, голос — нежность и глубину. Иногда она по неделе не отлучалась из дома, готовила уроки, читала, а то просто бродила по квартире, часто и тоскливо выглядывая в окно: тревога стояла в ее серых больших глазах. Я догадывался, что Караванова нет в Москве, и она ждала его возвращения.

Тоня и Караванов были знакомы уже давно. Но в доме у нас он показывался редко — зайдет ненадолго, посидит молчком, пока Тоня соберется, и спешит уйти; мать обижалась, когда он отказывался от чая. Всегда тщательно выбритый, чисто одетый, подтянутый, он держался скромно, даже застенчиво, от разговоров со мной уклонялся — мы обменивались лишь односложными фразами и улыбками. И эта его улыбка, немногословие, внимательный, пристальный взгляд подчеркивали доброту и силу его души, а сдержанность прикрывала его страстность. Он не хвастался своими подвигами, своей трудной и рискованной профессией, и это мне особенно нравилось в нем. К проделкам и капризам Тони он относился терпеливо, со снисхождением, как взрослый к ребенку. Сестра именовала его своим «голубым кавалером», но не распространялась о нем, а я не настаивал: всему приходит свое время.

Однажды, в воскресное утро, проснувшись, я услышал, как Павла Алексеевна говорила Тоне:

— Теперь брат у тебя артист. Приятелей у него много, подыщет жениха тебе, артиста…

— Артисты только на сцене хороши, — быстро и весело ответила сестра.

Мать возразила соседке:

— Ей при ее повадках нужен кто потише, посмирнее — терпеливый…

Тоня засмеялась:

— А на что мне тихий да терпеливый-то? Чтобы с авоськой в очередях за селедкой стоял да на цыпочках по комнате ходил? Спасибо! Мне нужен такой, мама, чтоб дом мог вверх дном перевернуть!

— Тьфу, бесстыдница! — рассердилась мать и вышла в кухню.

— Такой-то найдется, — сказала Павла Алексеевна. — Хорошего трудно сыскать, а такой придет. Он тебе крылышки-то подрежет.

— Чтобы их подрезать, надо раньше птичку поймать.

— А где же твой летчик, Тонечка? — спросила Павла Алексеевна со скрытым женским любопытством. — Что-то давно он у нас не показывается. Может, дружба врозь?

— Заболел мой летчик, — просто ответила Тоня. — Собираюсь навестить, да побаиваюсь — мать, говорят, у него строгая.

— А ты не бойся. Иди. Все матери строгие.