Ясный берег

...Он вытащил Надю на берег посиневшую,

бесчувственную. Стал ей делать искусственное дыханье, — ее

вырвало водой, она стала дрожать, глаза открылись.

Песок под нею размокал, растекался жидкими

струйками... И как она не пошла на дно, не умея плавать?

Может быть, по привычке, бессознательно перебирала

ногами... Эх, танцовать научили, плавать не научили,

воспитатели!

Подошел мокрый Васька. Вдали на берегу виднелись

две убегающие маленькие фигурки — Фима и

Сережа.

— Я их послал домой,— сказал Васька.— Велел, чтоб

бегом бежали. Простудятся еще. Девчонка сама

выплыла...

Лукьяныч смотрел вслед челну. Челн был далеко,—

словно пробка, кружась, уплывала по реке. Лукьяныч

затопал босыми ногами и застонал...

Прежде чем они добрались до города, им навстречу

уже бежали люди: увидели мокрых, испуганных детей,

расспросили их и бросились на помощь. Надю забрали

в больницу. Фиму вместе с Сережей отвели к тете

Паше. Тетя Паша встретила их на углу. Она сама

тряслась, как в лихорадке, но была распорядительна и

говорила твердым голосом. Марьяны не было дома.

Детей уложили в постель, напоили горячим молоком,

обложили горячими бутылками. Лукьяныч отказался от

медицинской помощи, велел тете Паше истопить баню и

купить пол-литра водки.

— Водки! — говорила тетя Паша. — Аспирину лучше

выпей. Никогда не пил, куда тебе пол-литра? Челн —

бог с ним, пропади он пропадом, #вот сапоги-то хорошие

жалко!

Но Лукьяныч ничего не хотел слушать и ни о чем

разговаривать. Кликнул Ваську, велел и ему париться в

бане и пить водку: «Пей, орел!» Вышел из бани

свекольно-красный, лег ь постель и до ночи стонал от

стыда и горя.

В этот день Алмазова с утра не было в совхозе.

Прибыл из Ленинграда станок для черепичного

производства. Совхозный механик, сопровождавший станок,

примчался со станции в панике: железнодорожное

начальство требует освобождать платформу, снимать

станок без промедления; времени дают четыре часа. А как

его, черта, снимешь, когда в нем восемь тонн весу. Ко-

ростелев велел подать грузовик и поехал на станцию с

Алмазовым, механиком и двумя плотниками. Следом

трактор ЧТЗ потянул площадку, заранее изготовленную

для перевозки станка.

Иа запасных путях, за каким-то забором, в закутке,

стоял на платформе станок. Алмазов осмотрел его и

нашел, что иначе не снять, как спустив по слегам. Там же,

в Кострове, одолжили у кооперации бревна и сбили

слеги. Работая впятером ломами, как рычагами, поставили

станок на рельсы и по рельсам подвели к слегам. По

слегам станок перешел на площадку... Скоро сказка

сказывается, да не скоро дело делается — в назначенный

железнодорожниками срок все равно не управились,

только часам к пяти вернулся Алмазов домой.

Ни Тоси, ни детей не было. «И посплю же я

сейчас!»— подумал Алмазов. Есть не хотелось — в

Кострове заправлялись, директор угощал в станционном

буфете. Только воды выпил, свежей, прохладной:

наклонил ведерко и прямо из ведерка пил, долго, жадно.

Разделся, переменил белье, лег на кровать, с наслаждением

распрямил тело — сейчас бы уснул, но вдруг постучали.

Пришел парнишка из стройбригады и принес письмо.

Конверт мятый, на конверте ни марки, ни настоящего

адреса, просто написано карандашом: «Совхоз «Ясный

берег», Алмазову». Парнишка сказал, что письмо принес

еще утром незнакомый человек, велел передать срочно

и только в собственные руки; бригадные ребята

несколько раз забегали к Алмазову, но не заставали.

Алмазов разорвал конверт, прочел...

— Ладно,— сказал он.— Иди.

Когда парнишка ушел, Алмазов перечитал короткую

записку, окончательно все понял и дрожащи-ми руками

стал одеваться.

Какие шутки шутит судьба! Она в Кострове со

вчерашнего вечера, ищет его, зовет повидаться, а он

полдня провел в Кострове, и они не встретились.

Уезжает вечерним поездом. Поезд отходит в

одиннадцать. Сейчас полшестого, не больше. Успею. Увижу.

Был уже за порогом, вдруг заметил, что плохо

надета портянка, сапог трет ногу. Этак через два

километра охромеешь и никуда не дойдешь. Вернулся, надел

портянку как следует. Можно идти.

По той же дороге, по которой он сегодня дважды

проехал на грузовике, в Кострово и обратно, он шел

теперь пешком, солдатским, ровным шагом, выбрасывая

руки.

Он считал, что она и думать о нем забыла.

Уславливались, что будут друг другу писать, до востребования.

Он написал два письма, она не отозвалась ни словечко-м.

Сколько ни справлялся в городе на почте — ничего не

было на имя Алмазова.

А тут позвала: «Извещаю тебя, что я нахожусь на

станции Кострово, проездом, вчера вечером приехала и

сегодня вечерним поездом еду дальше, приходи

непременно, для той цели задержалась на сутки, чтобы

повидаться».

Чтобы повидаться!

«Меня женщина пустила переночевать, так что ищи

меня в общежитии железнодорожников, шестая комната

во втором этаже. Остаюсь любящая тебя...»

Остаюсь любящая тебя. Была и осталась . любящая.

Рана моя вечная, незаживающая! Как же, как же я был

там, в двух шагах от этого самого общежития, в двух

шагах от тебя, и не знал, и не встретились…

Снится, что ли?

В незнакомой, чужой комнате сидит дорогая

женщина, любовь, друг, жена. Она готова в путь: увязанная в

холст корзина у ее ног, черная в розанах шаль