Ясный берег

гнездо.

Стыдно, Марьяна Федоровна.

Почему стыдно?

Потому что без любви. Вам хочется подойти к нему,

прикоснуться? Узнать, как он прожил эти дни без вас?

Не лгите: не хочется. Смотрите холодными глазами...

У вас сын, Марьяна Федоровна. У вас ученики. Вам есть

чем дышать: кислорода вволю. Ну-ка, выкиньте бабьи

бредни из головы.

Ну его, этого Иннокентия Владимировича. Ходить пусть

ходит,:— развлечение... и смешно ни с того, ни с сего

прогнать человека... а думать о нем ни к чему.

Против марьяниного окошка лежал во дворе высокий

красивый сугроб. Он начинался у калитки и шел вдоль

протопки, ведущей по снегу к крыльцу, постепенно

повышаясь, как горный хребет; когда светило солнце, он играл

голубыми искрами — больно глазам смотреть.

Лучше всего, когда светит солнце. Но когда

опускаются низкие серые тучи и начинается метель, тоже очень

хорошо. Летит, летит снег, заполняет все пространство

между небом и землей, заваливает деревья и крыши...

Весело в такую погоду принести дрова из сарая и

звонко рассыпать их перед печкой, и затопить печку жарко-

, когда на дворе не видать за метелью света

белого. Весело потом, как прояснеет, взлезть на крышу с

лопатой, скидывать снег и покрикивать на редкого

прохожего: «Поберегись!»

Просыпалась Марьяна в шесть часов: репродуктор

будил ее гимном. Шла в кухню умываться — вода в

кадушке к утру замерзала, и ковш, разбив ледяную корочку,

сладко захлебывался льдинками. Ночь еще стояла в

окнах. Марьяна ела что-нибудь наскоро, надевала старый

тулупчик, из которого выросла (от него пахло сундуком,

овчиной, детством), повязывала голову платком и шла в

школу. Тетя Паша в этот час только поднималась, а Лукь-

яныч еще спал — он уходил на работу много позже.

Зимой, хоть как будь темно, а все-таки на снегу видно,

что человек идет. И видно, кто идет. То и дело Марьяну

догоняли люди, идущие в совхоз на работу. Пока дойдешь

до школы — уже навстречаешься, наговоришься и узнаешь

новости.

Как-то Марьяна шла с Настасьей Петровной. Высокий

человек — Марьяна его узнала, но не окликнула —

обогнал их, по колено проваливаясь в снег, и пошел

дальше; валенки доверху в снегу, он их не отряхивал...

— Митя,— сказала Настасья Петровна. — Ишь, и не

оглянется, побежал...

Вскоре после этого Марьяне приснился сон. Будто она

шла по улице и потеряла всю получку. Она пошла обрат-

но, ища деньги по дороге; но нигде их не было. Навстречу

Марьяне шел Коростелев в кителе, по-летнему. Он

приподнял фуражку и сказал вежливо: «Здравствуйте, Марьяна

Федоровна. Разрешите вас проводить». Они вместе пошли

по городу, но это уже не был их городок, это был большой

город, где Марьяна училась в педучилище, и даже еще

больше, с никогда не виданными улицами... Шли, шли и

пришли к лотку с пирожками. Марьяне захотелось есть, и

она сказала: «Знаете что, угостите меня, пожалуйста,

пирожком, а то я потеряла все деньги и мне не на что

купить». — «С удовольствием»,— сказал Коростелев и купил

ей пирожок. Она надкусила — повидло было очень

сладкое— и сказала: «Спасибо, но теперь я должна

проснуться, посмотреть в тумбочке,— наверно, деньги там лежат,

это я во сне их потеряла». Она простилась с Коростелевым

за руку; ей было приятно, когда их руки соприкоснулись;

она даже подумала: «Может быть, не просыпаться, может

быть, досмотреть сон, что-то будет дальше?..» И просну«

лась.

Весь день она нет-нет и вспоминала сон и улыбалась:

надо же, какая чепуха!.. Потом сон стал забываться, почти

совсем забылся; но еще несколько дней жило воспоминав

кие о том соприкосновении. Не в памяти, не в мозгу, не

в сердце. Жило в руке. В сгибах пальцев. В мякоти

ладони.

Мама принесла елку, связанную веревкой и похожую

на маленькое зеленое веретено. Веретено внесли в сере-

жину комнату, сняли некрасивую лохматую веревку, вста-

вили ствол в деревянную подпорку. Елочка сразу стала

расправлять ветки, пушиться, разворачиваться. По всему

дому запахло зимним морозным лесом.

В первый день Сережа очень волновался и водил с

улицы товарищей, чтобы они тоже полюбовались елочкой»

Пришел и скверный Васька. Заложив руки в карманы бо-

бриковой куртки, он взглянул с порога

пренебрежительным взглядом.

— Красиво? — спросил Сережа.

— Ерундой, парень, занимаешься,— сказал Васька.—

Шарики какие-то навесил...

— Это мама вешала,— сказал Сережа. — Я только

подавал.

— Чепуха это все,— сказал Васька.

— А у вас в мужской школе разве нет елки? — спросил

Сережа.

— У нас не такая,— сказал Васька. — У нас во — под

потолок. И вся на электричестве. Свечей вовсе не жгем,

они противопожарные. Лампочки электрические: седьмой

класс делал проводку. У нас на елке самодеятельность и

подарки дают. А у вас она всего ничего, с веник ростом.

Поставили около кровати и радуются.

— А ты меня пригласишь на вашу елку?

— Ну вот, скажешь. Разве я могу с тобой в школу

придти? Подумают, что я с тобой дружу. И потом я

занят буду. Я в самодеятельности читаю «Полтавский

бой».

И Васька ушел, задрав нос; шапка с торчащими

ушами сидела на его голове лихо и вызывающе. А Сережа

остался около елочки, грустный, пристыженный и

разочарованный, и задумался — когда же наконец он будет

таким же большим и независимым, как Васька?