Ясон

– Но и в Париж я тоже иногда наведывался, знакомых навещал. Их там много появилось. После войны, как армию демобилизовали, солдаты, что из местных, возвращались. Рабочих рук стало в достатке, но я уж тут свое место прочно занял, освоился. Деревенские мужики меня зауважали. С местной интеллигенцией я тоже задружился: кюре, нотариус, полицейский чиновник и таможенный. Книги и газеты у них брал читать. У кюре – консервативные, а у нотариуса – либеральные. Потом и сам тоже стал газеты выписывать, чтобы больше про Россию читать. Смутно писали и разное. Не мог я понять, к чему там дело идет. Думал, скорее всего порвут Россию на куски союзнички – империалистические хищники. Однако по Версальском миру, выходило, что России – быть. Австро-Венгрию и Турцию в клочья порвали, а Россию и Германию только ножницами обкорнали ко краю. Видать, решили, чтобы пока главное никому другому из них не досталось. А может, кто-то влиятельный за Россию заступился, чтобы после использовать. Но что в той России будет, когда смута кончится и морок развеется, – дело темное. Одно мне было ясно, прежним порядкам больше не быть. В откупоренную бутылку шампанское обратно не зальешь. Знакомые эмигранты рассказывали про ужасы: голод, разруха, тиф, торжество хама, города, заплеванные семечками, зверства ЧК. А левые газеты писали, что в России строят государство социальной справедливости в интересах тружеников. Не особо я в это верил, однако же любопытно мне стало. Читаю новости, слушаю рассказы, и прикидываю, что из этого правда, а что – выдумки. И размечтался я самому взглянуть. Но то мечты были пустые, и никак бы им не осуществиться, но представился мне совершенно неожиданный случай…

Визит старой дамы

«Я и сама пришла к тебе с такою же думой;

Ты, быть может, придумаешь что и помощь окажешь?

Но поклянись и Ураном и Геею, все, что скажу я,

В сердце своем удержать и мне во всем покориться…»

Москва. Май 1924 года

– Миша, ты бабник! – жена строго посмотрела на писателя, голова которого лежала на подушке, освещенная лившимся из окна лунным светом.

– Неправда!

– Правда-правда! Давай, рассказывай мне про свою Катеньку! – с притворной строгостью жена изобразила удар ладонью по его щеке. – Признавайся, чье имя ты шепчешь во сне по ночам, а? При живой-то жене!

– Любаша, не поверишь! Это все опять Иван Грозный!

– Мишенька, как я люблю тебя за твою безудержную фантазию, наглец ты этакий! – жена рассмеялась и чмокнула писателя в щеку.

– Представь себе, это правда! Является ко мне ночью Иван Грозный и опять требует привезти ему синодик. А еще спрашивает: «Хочешь, чтобы твою пьесу поставили в театре? Тогда проси Катеньку». Что за Катенька, ума не приложу.

– Зато я знаю! – Жена озорно погрозила писателю пальцем. Муж встрепенулся:

– Тогда рассказывай скорее! Ты же знаешь, я на все готов ради театра!

– Александринка тебя устроит? Это как раз за спиной у Катеньки, которая стоит на постаменте. Или театральный зал над Елисеевским магазином у нее напротив?

– А в самом деле, – задумчиво изрек писатель, – почему бы мне не попробовать начать с Петрограда?

– С Ленинграда, Миша, с Ленинграда. Привыкай уже, – строго поправила жена.

***

Океан. Февраль 1929 года

Капитан по-прежнему сидел на румпеле и играл шкотами, ловя ветер. Кок мыл посуду в деревянном ведре с морской водой.

– А вот скажи, Федя, у тебя была романтическая любовь?

– Мне в Риге нравилась одна девушка. Но море мне нравилось больше, и я уехал. Я буду искать жену в Америке.

– Значит, не было у тебя, Федя, романтической любви. А у меня была… Катенька Валуева.

– А что, правда, любовь, как в романе? – заинтересовался капитан.

– Скорее, как в романсе: «он был титулярный советник, она генеральская дочь» Нет, не прогнала она меня, конечно, но общего будущего у нас с ней быть не могло. А замуж она за князя вышла…

Кок зло выплеснул воду из ведра за борт и стал глядеть на пустой горизонт.

– А что было дальше? – потребовал капитан, и кок словно очнулся от сна.