ЯТ

– Да… Но… от любви до ненависти один шаг. Поэтому подобострастие часто сменяется ненавистью.

Ещё один оратр, старающийся говорить кратко, чтобы его признали талантливым, стоял на возвышении и проповедовал, простирая руки над головами людей – словно простирывая облака в голубом тазу. Его никто не слушал, кроме Тома, который увидел подобное впервые. Я подошёл к ним в тот самый момент, когда проповедник провозгласил:

– Промедление смерти подобно!

– И… и это? – бледжнея: не то бледнея, не то желтея, но явственно меняя окраску, испугался Том. Я хотел оттащить его подальше, но увидел спешащего к нам Гида, и успокоился.

– Что случилось? – не понял Гид.

– С…смерть, – пролепетал Том, на всякий случай отходя в сторону самостоятельно.

– А-а… нет. Он сказал так ради красного словца, – успокоил его Гид.

– Что за промедление такое?

– Бывает. Когда нужно действовать быстро, и от скорости действия зависит жизнь. Иногда приходится балансировать между «поспешишь – людей насмешишь» (оно же festina lente) и… тем, что вы слышали.

– Мне слышится по-другому, – возразил Том. – Выражение «поспешишь» я воспринимаю как «поспе-шиш», а «поспа» – нечто вроде кашицы из мела, клея и воды. У меня дедушка маляр-штукатур. Такие штуки делает… Что такое шиш, всем ясно. Правда, непонятно, почему поспе нужно показывать шиш, но мало ли чего мы не знаем? А «насмешишь» – тоже сложносоставное слово: «нас-мешишь». «Нас» – жевательный табак, «мешишь» – означает «пакуешь в мешок».

– А люди?

– А люди здесь абсолютно ни при чём.

Проповедник продолжал витийствовать, и разноизогнутые куски медной проволоки вылетали у него изо рта.

– Это витийство? – уточнил Том.

– Витии, – уточнил Гид.

– Хоть не напрасно сходили, Гид? – спросил я. – Хорошая ересь?

– Что вы! Уникальная вещь, пятнадцатый век, не меньше!.. Взгляните, – радовался он, вертяя её в руках.

– Как-нибудь расскажете о своей коллекции…

– Почему же как-нибудь? – обиделся Гид. – Я расскажу подробно. Есть превосходные экземпляры! Ереси от первого века до последнего. Псевдоереси…

– А еретиков у вас нет? – пошутил Том.

Гид понял шутку и покачал головой:

– Еретики – носители ереси. А ими могут быть только люди. Ладно, пойдём дальше.

В следующем дальше нам попалась небольшая частная лавочка, где безвестный кустарь-одиночка под вывеской «ВЛ» продавал выражения лица. Воплощал какое-то на своём лице, потом замирал на мгновение, обрызгивал, обляпывал себя быстросохнущим лаком и осторожно снимал выражение с лица. Около него уже висело Удивление, Удавление, Уединение, Умножение, Унижение, Заикание, Замыкание, Засекание, Затекание, а также Восторг, Ужас, Печаль и Разочарование. Как ни странно, но Очарования, забегаю вперёд, мы так и не нашли на Ярмарке, хотя с литца Тома – словно литого – оно почти не сходило. Там висело чего-то много ещё, но мы не стали задерживаться и прошли мимо.

– Видите, – брезгливо скривился Гид, – какая халтура! И он пытается выдать ляпсусы за настоящие вещи! Любой мало-мальски соображающий человек сразу поймёт, чем они являются на самом деле.

– А если кто не знает? – Том оказался неоригинален.

– То-то и оно. Кто не знает, примет за чистую монету. И художественный вкус того будет безнадёжно испорчен.

– Но ведь вкус можно исправить?

– Можно, но лучше его развивать с детства, чтобы потом не исправлять. Так проще и дешевле.

– Вкус – произошёл от слова «вкусить», – произнёс Том и потянул нас к стоящей на улице возле магазинсика – наверное, китайского – большой металлической бочке, окрашенной жёлтой краской; типа тех, в которых раньше у нас продавался квас, недалеко – молоко, или пиво для разлива. Но здесь продавали утешение.

Это было слабое утешение, градусов десять-двенадцать. Светленькое, соломенно-жёлтое. Мы попробовали его совсем не для того, чтобы утешиться, а ради любопытства и, пригубливая из стаканов, стали свидетелями разговорчика между двумя завсегдатаями:

– Надо с тебя блажь сбить. А чем?

– Чем хочешь. Всё равно не получится. Я сколько раз пробовал!

Но на сей раз получилось, и мы увидели, как блажь неохотно слетела с него, и тяжело, как большая мокрая лягушка, ударилась о землю. Сбивший брезгливо отшвырнул её носком сапога в сторону. Прямо под ноги гражданину свирепого вида.

Все замерли: что-то будет? Но ничего не случилось: гражданин не обратил на блажь никакого внимания. Вместо всего он шагнул к кружку мужичков, ощетинившихся кружками, и свирепо спросил:

– Где моя доля доли?

Ему сунули в руки кружку, и он успокоился.

Слегка утешившись, мы двинулись дальше.

Под вывеской «Жадность» покоились пустующие прилавки. Никого не было видно – ни покупателей, ни продавцов. Впрочем, нет, один продавец сидел, скучая, без кофе и чая, зорко зыркая по сторонам.

– Не продадите ли немного жадности? – обратились мы к нему. Жадность нам не требовалась, просто захотелось, чтобы он перестал скучать в одиночестве.

– Нет!!!

Хотя, подумав, такую реакцию мы могли предположить сразу: уж слишком много жадности он вывез на продажу.

– А если не продаёшь – зачем приехал?

– Казалось, что мало.

– Чего?

– Жадности.

– И что же?

– Потому и повёз.