Явь, Навь и Правь на службе колдуна

Только ступил на земли проклятые, как тут же взволнованные айтарки из цветов повыпрыгивали, а Листовки с веточек защебетали:

— Ванечка! Ванечка! Коршун Вареньку нес! Видели мы! Видели! За частокол унес! К хозяину потащил! Беда, беда, Ванечка! Спеши, а то поздно будет!

— Спеши… Спеши… Ванечка… Ванечка… У порога… порога… дворца… дворца… хрустального… тального… опаздываешь… аздываешь… — эхом предупреждал взволнованный Аука бегущего со всех ног к частоколу Ивана.

Зазовка ему вторила, из-за ствола дуба выглядывая. А когда царевич к озеру подбежал, русалки уже всю воду замутили в озере чистом хвостами своими.

— Ванечка, поспеши, милый дружочек. Колдун вот-вот увидит Варвару, и не будет ей дороги назад больше, — будто горные ручьи голоса их заструились.

И без них знал всё это царевич, пугали они его только больше своими словами. И без того спешил на пределе своих сил, да вот только он-то не коршун вовсе, не вспорхнуть ему в небо да не взлететь над кронами могучими. Ногами-то оно подольше перебирать. Поэтому бежал Ваня, боялся да злился на духов задобренных, что не помогали больше, а вредили своими подгонялками.

Частокол встретил царского сына высокими бревнами и острыми пиками, направленными в лицо опасно. Выбрав место, где обтесанные колья пошире стояли, Ваня взял разбег да с силой от земли оттолкнулся. Да вот только высок забор был, едва царевич на самое острие не попал, как подхватил его порыв ветра холодного и подбросил над частоколом, перебросив на другую сторону.

— Беги, Ваня, беги скорее… Освободи Варвару… — прошелестел тихо ветер, по ту сторону преграды.

— Спасибо, Лесовик! — поблагодарил Иван и бросился вперед, не оглядываясь.

Сумерки плотные властвовали в закрытой от людей части Леса, будто не день в мире царил, а ночь землю укрывала. Не позволял Ваня смутить себя страхом, бежал и бежал вперед. Пока не услышал музыку странную. Тонкий дух мелодии струился над дымкой сизой, ползущей над темной травой. То змеился тихо над землей он, то взлетал чуть громче ввысь, запутываясь в листьях черных, то вновь опускался к кустам, лаская тонкие острые веточки-лапки. Чудная музыка лилась, завораживающая. Но знал Ваня, что поддаваться ей нельзя. Сатиры темные голову дурманили своими флейтами, прячась в тени деревьев. Заманить хотели в чащу непроглядную, чтоб дриадам подарить путника редкого, в жертву принести его богиням прекрасным.

Оглядываясь, потянулся царевич к мешку, запуская в него руку и нащупывая дудочку ясеневую. Выхватил быстро он инструмент свой и подул нежно. Заструилась песнь тонкая, но звонкая. Весельем разбивала она мрак и грустные ноты сатировых мелодий, следуя за ловкими пальцами Ивана, пляшущими над «голосами».

Затихла «обманка». Заслушались козлоногие новую песнь. Заметил царевич, как из-за черных стволов головы рогатые показались. Играл он, не останавливался, пока не вышел один из демонов плодородия из-за спины дуба необъятного.

— Пройти хочешь, путник? Хороша твоя мелодия, да не хватает ее, чтоб уважить души наши. Спой гласом своим. Коль по сердцу придется нам песня твоя, пропустим дальше, а нет — останешься здесь навеки.

И об этом Ваня загодя знал. Подготовился он заранее, не думая долго, сразу запел голосом своим низким сломавшимся старую русскую песню:

— Пойду-выйду я в чисто поле.

Сорву-вырву я цвет медовый.

Ветер свистнет, как соко́л на воле,

Улетит лихой в край суровый.

Улетит-забудет степь цветущую,

Прилетит-увидит жизнь он чуждую.

Красоту земли, душу рвущую,

Дорогую, броскую, но ненужную.

Душа Ветра силу любит и раздолье,

Песнь задорную, пляски вольные.

Во родном краю жить привольнее,

А в чужом мы с ним обездольные.

Пусть летит свистун, пусть мечется,

А я цвет сорву сладкий маковый.

Погуляет он да обратно вертится,

Ляжет рядом он на стог злаковый,

И уснем вдвоем, в поле скошенном,

До весны забудем слезны горести.

Спать мы будем снегом припорошены,

Чтоб проснуться вновь для любви и радости.

Вытянул последнюю ноту царевич и замолк. Десять сатиров вышли послушать его. Смотрели глазами черными, немигающими, будто душу заколдовать хотели. Но стихла песнь, и спало оцепенение с козлоногих. Сатир, что слово держал, ухмыльнулся лихо, обнажив зубы острые цветом желтые, и, кинув взор на рыжешерстного собрата своего, молвил:

— Что ж, неплоха твоя песня, путник. Поддались сатиры ей, приусладились слухом. Да вот только коротка она. Спой еще.

— Нет, — сказал, как отрезал, Иван. — Некогда мне песни тут распевать. Уговор был — уважить души ваши песней, тогда пропустите дальше. Сам сказал, сатир, что понравилась она вам. О длине — уговора не было.

Рассмеялся рогатый, бородкой козлиной затрясясь.

— Верно. Верно. Ладно, путник. Мы народ честный, пропустим тебя. Голос твой чистый, сильный. Уважил ты нас, поэтому совет дам тебе на прощание. Берегись, куда б ты путь свой не держал, и какой бы тропкой не шел, опасайся каждого звука, каждого шороха и каждого, кто помочь желает.