Языческий лорд

Один быстрый удар снизу вверх, и клинок прошел через нижнюю челюсть, рот, язык и нос, а потом Утред отступил под угрозой датского меча, а воин с топором затрясся, как осиновый лист, топор задрожал во внезапно ослабевшей руке, а кровь хлынула изо рта и, извиваясь, заструилась вниз по бороде, увешанной тусклыми железными кольцами.

Слева от меня раздался чудовищный вопль, и внезапно помимо вони от крови, эля и дерьма я почуял запах горящей плоти. Кого-то бросили в сторону горящего дома.

— Мы их удержим! — выкрикнул я. — Мы их удержим! Пусть ублюдки подойдут! — я не хотел, чтобы мои воины нарушили строй, чтобы преследовать раненых врагов. — Держаться!

Мы перебили первый ряд врага и нанесли потери второму, и теперь датчане передо мной отошли на несколько шагов назад. Чтобы атаковать, им приходилось перебираться через своих же мертвецов и умирающих, и они начали колебаться.

— Идите к нам! — издевался я над ними. — Придите и сдохните!

А где же Кнут? Я его не видел. Ранил ли я его? Унесли ли его вниз по склону умирать, туда, где большие барабаны отбивали свой боевой ритм?

Но если Кнут пропал, то Сигурд Торрсон по-прежнему был здесь. Сигурд, друг Кнута и человек, сына которого я убил, заревел на датчан, требуя расступиться перед ним.

— Я выпущу тебе кишки! — заорал он мне. Его глаза налились кровью, кольчуга была толстой и тяжелой, а меч длинным и смертоносным, шея увешана золотом, а на руках блестел металл, когда он бросился в атаку вверх по склону, чтобы встретиться со мной, но тут вперед выступил мой сын.

— Утред, — выкрикнул я, но он не обратил на меня внимания, приняв удар Сигурда на свой щит и выбросив вперед короткий меч с проворством и силой юности.

Меч скользнул по железному краю щита Сигурда, и огромный датчанин попытался вонзить свой меч в живот моего сына, но удар оказался слабым, потому что Сигурд потерял равновесие. Оба отступили, сделав паузу, чтобы оценить друг друга.

— Я убью твоего щенка, — рявкнул мне Сигурд, — а потом и тебя, — он сделал знак своим воинам отойти на шаг назад, чтобы дать ему пространство для драки, а потом нацелил свой тяжелый меч на моего сына. — Давай, сопляк, подойди и сдохни.

Утред засмеялся.

— Ты жирный, как епископ, — сказал он Сигурду. — Как откормленная к Йоллю свинья. Просто жирная куча дерьма.

— Щенок, — произнес Сигурд и выступил вперед, держа щит высоко, а правой рукой размахивая мечом, и я помню, как подумал, что мой сын в невыгодном положении, потому что дерется коротким мечом, и хотел бросить ему Вздох Змея, но тут он присел.

Присел на одно колено, держа щит над собой, словно крышу, и меч Сигурда скользнул по нему в пустоту, а мой сын уже поднимался, крепко сжимая свой короткий меч, и сделал это так быстро и спокойно, что со стороны показалось, будто его короткий клинок с легкостью проткнул кольчугу Сигурда, погрузившись тому в брюхо, а Утред еще поднимался с колен, всем весом нажимая на меч, глубоко засевший в животе врага.

— За моего отца! — прокричал Утред, вставая.

— Славный малыш, — пробормотал Финан.

— А это за Господа, Отца нашего, — произнес Утред, дернув меч вверх, — и за сына Его, — добавил он, поднимая меч выше, — и Святого Духа, чтоб его, — и с этими словами он выпрямился, разрезав кольчугу и плоть Сигурда от паха до груди. Он бросил клинок, застрявший во внутренностях Сигурда, и свободной рукой схватил меч своего врага.

Он обрушил это оружие на шлем Сигурда, и гигант упал на кучку своих кишок, вывалившихся на сапоги, а потом группа датчан бросилась вперед, чтобы отомстить, я сделал шаг и оттащил Утреда обратно в стену из щитов, и он поднял свой щит, чтобы примкнуть его к моему. Он смеялся.

— Ты просто придурок, — сказал я.

Он по-прежнему смеялся, когда столкнулись щиты, но датчане спотыкались о мертвецов и поскальзывались на их требухе, а мы продолжили резню.

Снова Осиное Жало прошло сквозь кольчугу и меж ребер, высосав жизнь из воина, что выдохнул мне в лицо запах перегара, а потом его потроха выпали, и я уже чувствовал лишь запах его дерьма и ударил щитом по лицу другого воина, ткнув Осиным Жалом в его живот, но лишь сломал звено кольчуги, а он отшатнулся.

— Сам Господь помогает нам, — зачарованно произнес Пирлиг, — но мы держимся.

— С нами Бог! — прокричал отец Иуда. — Язычники умирают!

— Только не этот язычник, — рявкнул я, а потом заорал датчанам, чтобы подходили и приняли смерть, измываясь над ними, умолял сразиться со мной.

Я пытался объяснять это женщинам, но мало кто понял. Гизела поняла, как и Этельфлед, но большинство смотрели на меня, как на нечто отвратительное, когда я рассказывал им о радости битвы. Она и правда отвратительна.

Она опустошает. Ужасает. И смердит. Она приносит страдания. В конце битвы многие друзья мертвы, а иные ранены, это боль, слезы и жуткая агония, но все равно это радость.

Христиане говорили о душе, хотя я никогда ничего подобного не видел, не нюхал, не пробовал и не щупал, но, может, душа — это человеческий дух, а во время битвы он взлетает высоко, как сокол на ветру.