Язычник [litres]

– Токийское ти-ви «Эн-эйч-кей». Какие цювства вы испытываете по поводу происходясей встреци?

– Я? – Свеженцев пялил глаза на яркую ламповую дугу, выдавил: – Все хорошо. Мне нравится. Йес.

– Знацит, вы сцитаете справедривым то, цто происходит?

– А как же… йес-с-с, справедливо, йес-с-с…

От него отошли. А он принялся лихорадочно собирать оборвыши слов, пытаясь присочинить что-нибудь красивое, да в голову не шло ничего, кроме досады. В мгновение ока попал вдруг в самый центр мира – сомкнулась вокруг него такая оболочка: шумная, яркая, ослепительная! А он промычал бессмыслицу, и мгновение ушло, просияло и ушло, сияние схлынуло, он же остался здесь, в темноте. Кто-то хлопнул его по плечу.

– Ну ты, видеоклип, иди выпей…

Он обернулся: Тамонов с кислым лицом совал ему в руки полфужера водки. Видимо, не удалось уговорить японочку.

– Я… да, – промямлил Свеженцев, осторожно взял фужер за высокую ножку и в несколько глотков выпил водку. А спустя минуту рассмеялся, доброта опустилась в душу, стало ему тепло и уютно. Теперь он стал возбужденно рассказывать Тамонову, как недавно подобрал с улицы больного щенка, выхаживал с неделю, а щенок пропал в первый же самостоятельный выгул.

– Бывает, – добродушно сказал Тамонов.

– Да, бывает, – улыбался Свеженцев. – Пропал щенок. Я его с порога пустил, иди, говорю, побегай, и сам пошел, да чего-то загулял в тот день – в тот день расчет давали. Потом пришел, а щенка нигде нету… Я искал, искал, да вот…

– Угу, – рассеянно кивнул Тамонов.

Свеженцеву хотелось еще с кем-нибудь поговорить, но люди стали расходиться веселыми компаниями: оказалось, что местные семейные жители разбирали в гости по двоих-троих японцев на угощение и ночлег.

Побрел и он домой через темь поселка, от фонаря к фонарю, которые горели из экономии редко и тускло, по отволглой дороге, ежась в телогреечке от утомления и прохлады. И остался он вдруг один, без людей вокруг, только голоса, вырывавшиеся на свободу из домов, достигали его слуха; где-то приоткрылась дверь, осветилась прихожая, там говорили и смеялись, а где-то в открытую форточку, высунув голову, звала кого-то девочка, да вот кого? То ли ребенка, то ли собаку:

– Миша-Миша-Миша! – скороговоркой, как зовут все-таки собаку. Подождала и еще, звонко, настойчиво: – Миша-Миша-Миша!

Но доносились все голоса уже как из иного мира, и Свеженцев не отдавал себе отчета в том, что его сущность теперь неприкрыто выпирается наружу: ни перед кем не нужно было рисоваться, играть свою повседневную человеческую роль работяги и терпеливца, с которой вроде бы он и сжился (но и надоела она, затяготила), а можно было шлепать по улице, наступать в лужи, а то и в коровьи лепешки, бубнить пьяноватую бессвязность и оставаться таким, каков ты есть на самом деле: ссутулившимся беспомощным ребенком, убегающим много-много лет подряд от неких важных формул – да важных ли? – из которых, как говорят, должна слагаться твоя непутевая жизнь. Может, есть на свете только одна правильная формула: топай-беги от всех формул и правил, пока можешь, пока есть куда, где может приткнуться твой взгляд, где окружат тебя новые люди, новые пейзажи, новые запахи, звуки, которых ни ты еще не знаешь, ни они тебя не знают, а потому и ты, и они полны тайн и откровений.

Он перешел мостик в устье речки, немного постоял, опершись о перила, посмотрел, как вливается она в темный залив, прислушался к течению. На мосточке нагнали его люди, он посторонился, прошли они мимо, совсем не узнанные им девочки, наверное, еще подростки, и парни – может быть, из соседнего поселка, а то и гарнизонные, переодетые в гражданское солдаты.

«Пойду спать», – сказал он, оставшись один. Но страсть как не хотелось ему в общагу, хотя и устал, в убогую опустошенность проходного жилья, ложиться на железную койку с казенным пыльным матрацем. И он с тоской вспомнил о женщине, три месяца назад выставившей его за порог. Он закурил, усевшись на лавочку у чьего-то заборчика, сидел в тени, куда не доставал тусклый фонарь, мусолил «Примку», прожевывал и выплевывал горькие табачинки.