Язычник [litres]

Толпа гудела, смеялась, роптала что-то, на каком языке, не поймешь: на русском, на японском, на английском? На невообразимом, непереводимом наречии. И над всем народом на помосте, как на маленьком эшафоте, возвышался механик Никитюк, будто он и был центром события и его готовили к чему-то. Но он всего лишь устанавливал сигнальную люстру – раму с четырьмя небольшими, но мощными прожекторами, снабженными жалюзи. Никитюк усердствовал и поминутно слезно восклицал:

– Люди, не ходите по кабелю!

Свеженцев увидел Сан Саныча. Был тот в форме и фуражке с высокой, как у немцев в старых кинофильмах, тульей. Бродил среди людей и будто скучал, лениво поводил головой вправо-влево. Свеженцев подхватился с бревнышка и, отчего-то стыдливо пригибаясь, будто он в кинотеатре передвигается между шикающих рядов, просунулся было к Сан Санычу – сказать, что работу закончил, но тот зашипел:

– Потом, потом, Свеженцев…

Пришлось вернуться на место. Но подошел к Свеженцеву Иван Иваныч Куцко, стал горячо и уважительно говорить:

– Дисциплина идет! – и показывал короткой сучковатой палкой на народ. – Э, нет, ты глянь, ты глянь. Дисциплина! – Ему было тяжело удержаться, смолчать, он говорил все громче, истовее: – А то, понимаешь ли, нету солярки! Слышь, ты, я второго дня захожу на дизельную, а мне говорят: через неделю встанем! Ты, слышь, а?! Как так – нету?! А вот власть – так власть-сласть. Все есть: и солярка есть, и розги для дураков. Власть идет! Дисциплина!..

К деду направились двое японцев: высокий мужчина и маленькая шустрая женщина с аккуратным кукольным личиком, оба вооруженные миниатюрными диктофонами. Но Сан Саныч уже вынырнул из потемок и был перед самым лицом Иван Иваныча, дохнул в него холодом свежей зубной пасты, зашипел, но не так, как недавно шипел на Свеженцева, а жутко, выпучив глаза:

– Кы-ыш-ш-ш… – Слов ему не хватало.

– Да я, Сан Сан… – мгновенно сник дед, преобразился, и уже не было его, Свеженцев поморгал, поискал, но не увидел.

Свеженцев никак не мог взять в толк, для чего же сюда привели японцев, для чего вообще собралось столько народа и что предстояло решать или делать. Но наконец наметился какой-то порядок. Районная власть, прибывшая в поселок, – весомый зам, много раз видимый Свеженцевым, но с совершенно ускользающей из памяти фамилией, не то чтобы холеный, но хорошо откормленный начальник, из тех добротных мужиков в пиджаках и кожах, которым к лицу и замызганная роба, которые могут и поишачить – дрова порубить, но могут и с речью выступить, из тех, которые пьют, не пьянея, а только краснея, алея, багровея круглой мордой, с галстуком чуть на боку. Начальник встал на помост рядом с прожектором и стал говорить в мегафон. Свеженцев встряхнулся, захотел вникнуть, однако речь уплывала из сознания, выскакивали одни казенные словесные обрубки: «В сфере правительственных решений и международных договоренностей… В лице трудящихся острова… Славные соседи… Протянем друг другу руку дружбы и взаимопомощи…» Иногда добротный мужик останавливался, отвлеченный редкими фотовспышками, и за дело принималась японская переводчица, которую не было видно из-за народа – наверное, совсем пигалица, – только извлекался из недр толпы голосок, бодрый, юный, прорезаемый резковатыми звуками японской речи.

Начальник говорил недолго. Следом на помост под руку помогли подняться старому японцу, невысокому, согнутому в пояснице, наверное, уже утратившему необходимость выпрямляться: зачем выпрямляться, если поминутно надо гнуться? Он стал говорить, видимо, проглатывая части слов, потому что пигалица, прежде чем переводить на русский, глубоко задумывалась:

– Иосиф Сталин объявил депортацию японского народа… В сорок седьмом году я покидал Кунасир… Нас посадили на барзу… Нам разресили взять цетырнадцать килограммов питания и одезды… Мы покинули Кунасир, насу родину, где остались могилы предков… – Старик замолчал, глядя прямо перед собой, поверх голов, и замолчала переводчица. И тогда пьяный мужской голос из толпы громко сказал:

– Да здравствует Кунашир! Но пасаран!

Несколько человек вразнобой закричали: «Ура!», их не поддержали, только завыли и забрехали собаки в ближайших дворах, и кричавшие умолкли. Японец дождался тишины и вновь заговорил, маленькая переводчица громко, но так же сбивчиво переводила:

– Будет полвека, как я не видел мою родину… И вот я снова здесь, на моей родине… Мой Кунасир, ты прекрасен, как всегда…