Язычник [litres]

После отсидки и последующей ссылки Петру Евлампиевичу, по мягкости перестроечных времен, разрешили вернуться в пограничную зону, к разболевшейся, немощной супруге Валентине, на которую его боевое прошлое свалилось сущим апокалипсисом. Она за два десятка лет без мужа совсем зачахла, превратилась в маленькую тихую старушку и жила среди людей серо и молчаливо, хотя никогда никому в голову не приходило обижать ее попреками: полицайское окружение было на острове привычным. Встретились они после разлуки отнюдь не чужими людьми, но не научились воспринимать друг друга иначе как дальними родственниками – что-то вроде двоюродных добродушных брата и сестры, которым под старость пришлось поселиться под одной крышей, – большего им уже и не надо было. Но вторичный брак по новым документам они все-таки оформили – скорее, ради порядка. Так года три они и жили бок о бок, как дальние миролюбивые родственники, пока Иван Иваныч однажды не нашел супругу свою лежащей неподвижно у рукомойника. Дети же его – сын и две дочери – вовсе не желали признавать папашу в новом лице, по документам выходило, что родились они совсем от другого человека – довольно эфемерного, но все-таки весьма заслуженного. Двое из них – старший сын и средняя дочь – еще до исчезновения папаши уехали на материк учиться и работать, а чуть позже подалась за старшими и младшая дочь. Из них только сын однажды появлялся на острове – на девятины матери: на похороны он при всем желании не успел бы добраться из-за транспорта.

После возвращения бывшего председателя началась путаница с его именами и фамилиями. Остров памятовал его Иваном Ивановичем Семенюковым, Героем и радетелем. По новым же документам выходило, что зовут его все-таки иначе. Так что со временем за ним закрепилось симбиотическое сочетание из прежнего уважаемого геройского имени-отчества Иван Иванович и предательской антагонистической фамилии Куцко. Все это давало повод для разного рода кривотолков, ядовитых замечаний и унизительных шуток. Злые языки могли в глаза спросить Куцко: «Иван Иваныч, а, скажем, ты помрешь, под каким именем тебя хоронить – под геройским или предательским, и что прикажешь водрузить на памятник – звезду или свастику?» Иван Иваныч, вероятно, много натерпевшийся на зоне, даже и не думал обижаться и почти сразу находил достойный ответ: «Хороните под двумя».

– И еще… вот что, да… – сказал он с сомнением.

– Выкладывай, Иван Иваныч.

– Бессонов грозился: я сам поговорю с Сан Санычем.

– О чем же? – Тот распрямился, улыбаясь, однако не догадываясь, что улыбка Ивану Ивановичу в потемках, должно быть, не видна.

– О чем, о чем… Я что слышал, то и говорю.

– Ну что ж… – Сан Саныч потянул сеть к реке, стал опускать в воду. – Ладно, Иван Иваныч, иди к черту.

Иван Иваныч кхекнул, может быть, обиженно, наверное, обиженно, потому что не попрощался, молча поковылял в темноту. Сан Саныч смотрел ему вслед и вдруг окликнул:

– Иван Иваныч…

– А? Чё? – обернулся тот с готовностью.

– Да нет, ладно, ничего… Да вот все интересно мне: как ты на зоне уцелел, и никто не прирезал тебя?

Иван Иванович тонко, весело захихикал:

– А не за что было, Сан Саныч. Не за что…

Утром Свеженцев ждал в гаражах сорок минут: сидел на лавочке с сосредоточенным, будто задумчивым лицом, но, может быть, и не задумчивым, а просто терпеливым, отрешенным, не скрывающим ни одной мысли, и почти не менял положения: как уперся локтями в колени, согнул спину, голову приподнял, лениво посматривая по сторонам, так и просидел все это время, не думая уходить. И продолжал сидеть еще с полчаса, пока Сан Саныч хлопотал с механиком о тракторе. Потом позвали Свеженцева в гаражный бокс, он покорно пошел, остановился у трактора, который ему показали, сказал без особого разочарования, а просто чтобы хоть как-то обозначить себя среди людей:

– Какой же это бульдозер? Это дэтэшка. Это смотря что на нем делать, а то и кучу навоза не разгребешь. – Он, однако, стал с этой минуты проворнее, и, пока Сан Саныч отъезжал в контору, Свеженцев успел подготовить трактор: заправил соляркой, проверил масло и сделал пробный проезд по гаражному двору.

Они выехали: Сан Саныч на уазике впереди показывал дорогу, то и дело останавливался, поджидая трактор. И только два часа спустя в одном из распадков свернули вправо, на свежую колею. Заросли плотно сомкнулись над головами, и колея, прогрызшая почву до рыжей глины, перемешанной с прелым бамбуком, петляла в отсыревшем сумраке, ветлы деревьев обметали кабины, но еще до того, как лес расступился, еще до простора, в сумрак этот, в прелые терпкие ароматы леса и в запах тракторного выхлопа ворвалась страшная тухлая вонь. Дыхание Свеженцева перехватило. И вонь эта, насыщенная аммиаком и сероводородом, разъедая носоглотку, обжигая заслезившиеся глаза, густела и концентрировалась, будто там, за деревьями, должно было открыться кладбище разлагающихся динозавров или каких-то еще гигантских животных, погибших разом в одном месте.