Язычник [litres]

Бессонов лежал не открывая глаз. Может быть, землю опять тряхнуло или что-то другое потревожило его. И он не шевелился, пребывая на том пути, где взору могут являться утонченные застывшие образы, готовые либо ожить, зашевелиться и потечь фантасмагорией снов, либо, наоборот, перелиться в очертания унылой комнаты. Но что такое сон, что такое действительность, что такое он сам, растекшийся в полутемных сферах? Он спрашивал себя об этом, лежа ничком, дыхание стеснилось тяжестью тела, и он застонал, поворачиваясь на спину. Он открыл глаза: человеческая тень передвинулась по комнате, вяло и бесшумно, он видел очертания смутно и невнятно, как видят что-то боковым зрением, когда сосредоточены на чем-то другом. «Кто ты?» – шепнул он. Но тень влилась во что-то еще более темное. Голос долетел издали, глухо, придавленно, словно из-под каменной плиты… Нет, не голос, а может быть, плач. Плакала женщина? Или только что-то шуршало на ветру. Было трудно дышать, печь источала жар. Он откинул одеяло, вздрогнул и открыл глаза. Он видел, как в печке, за неплотно прикрытой дверцей, блуждали малиновые огоньки. Вспыхнул синий огонек – капля с желтоватой сердцевинкой. И он загадал: если я сейчас проснусь и открою глаза и синий огонек так же наяву будет тлеть, как и снится мне сейчас, то я сам еще не прогорел и все пойдет у меня складно и хорошо… Он открыл глаза: человеческая тень склонилась над соседней постелью и, наверное, всматривалась в того, кто спал там, а чья это была постель и кто на ней почивал, Бессонов не помнил, и он подумал, что и тот, кто спит, и тот, кто бродит по комнате, – ведь они могут быть одним и тем же человеком. Пробежала мышь вдоль стены, остановилась у его откинутой руки, стала нюхать пальцы, щекоча мягкими усиками. Он засмеялся, но руку не убрал. Открыл глаза и понял, что по-прежнему лежит ничком, задыхаясь от тяжести собственного тела. Застонал, почти заплакал по-детски беспомощно, поворачиваясь навзничь, и сам же устыдился этого звука слабости, устыдился перед тем или перед той, которая переместилась теперь за стол, сидела, закинув ногу на ногу, и весело болтала ногой в воздухе. Синий огонек тлел с особым отблеском глубины, он, кажется, и был зрачком иного мира, тем окном, через которое иные обитатели могли взглянуть оттуда сюда, но еще он обладал магическим свойством обратного зрения: Бессонов так и подумал, что можно и отсюда, вглядываясь в этот зрачок, увидеть нечто по ту сторону. Бессонов открыл глаза, женское лицо улыбнулось ему, и он подумал: загадка женской улыбки в том, что никто не может знать, что таится под нежной складкой ее губ, ведь и сама она этого не знает. Он подумал: «Если же, открыв глаза, увижу, что синий огонек вовсе не существует…» Он сказал: «Что же я могу поделать?..» Женщина прислонилась виском к дверному косяку и неподвижно стояла в дверях, но теперь было непонятно, что выражает ее лицо: улыбку, не улыбку, грусть, упрек, сожаление, – он боялся смотреть на нее, потому что подспудно помнил, что во сне, если всматриваться в явившийся тебе лик, можешь вдруг увидеть, как он выворачивается в скрытую мерзкую суть – в жуткую маску, или в череп, или в уродливую морду. Он боялся именно этого превращения, он открыл глаза и сел на постели. Ему стыдно было и за эту убогую постель, и за себя, за свою плохонькую ночную одежду – а что на нем было? – непонятная дрань, какая-то майка и тужурка, и вовсе не было ни штанов, ни трусов, хотя он помнил, что спать ложился в белье. Он даже рукой не прикрывался, так и стоял посреди комнаты, с жутким чувством оплеванности, осмеянности. «Что же я могу поделать?..» Он открыл глаза. Женщина прикоснулась к нему, пахло от нее чем-то неуловимым и свежим, и он долго вдумывался в этот запах, он прижался к ней, чувствуя, как ее тепло и влажность ее губ вливаются в него. Она же засмеялась, она стояла у двери и манила его пальцем. Он сделал к ней несколько шагов, толкнул дверь и удивился самому себе, что не чувствует ни ужаса, ни оторопи оттого, что идет за ней. Стылым воздухом объяло тело, и он подумал, что холод – обязательное условие. Он открыл глаза и увидел, что женщина отодвинулась от него еще дальше, еле просматривалось ее лицо. Она кивала ему, и он опять пошел к ней, чувствуя, как еще жестче охватывает его холод, сковывает, босые ноги прокалывает иглами стужи. Он прикоснулся руками к синему огоньку, но не почувствовал тепла, огонек потух, и женщина совсем растворилась в темноте. Он взволнованно позвал: «Таня…» – и сделал еще несколько шагов босыми ногами по широкой замерзшей луже, тонкий лед ломался, и он по щиколотку проваливался в стылую воду. Зверь за спиной зашевелился, раскрыл пасть и захрипел. Хрип перерос в страшный скрежет. Бессонов обернулся: стены дома разошлись на стороны, захрустели тонкие обшивочные доски, и кровля разом с грохотом просела до пола, в лицо дохнуло пылью и теплом из комнаты – воздух этот, как кузнечным мехом, выдуло из-под рухнувшей кровли. Выломанное крыло крыши, легшее на какую-то опору, закачалось, подобно детским качелям…