Язычник [litres]

– Прописан? – Бессонов удивился этому вопросу, подумал и ответил: – Теперь нигде не прописан. Выписан…

– Понятно, – опять кивнул врач, положил бумаги перед собой, стал что-то писать и писал долго: сначала на одном листке, потом – на другом, затем достал еще и толстый журнал с полки, что-то вписывал туда. – Ну а документы его есть?

Бессонов пожал плечами:

– Получается, что и документов нет, паспорт у него украли… на днях… Он теперь полноценный бомж.

– Ну хорошо, – не удивился врач. – Все это ничего не меняет, в любом случае не меняет и не имеет значения.

– Не меняет? – настороженно переспросил Бессонов.

– Его есть кому похоронить?

– Умер? – Бессонов стиснул ладони на коленях и распрямил спину.

Врач неожиданно улыбнулся, долгим взглядом посмотрел на Бессонова, как бы оценивая его растерянность.

– Вы знаете, – сказал он, – если не вдаваться в подробности, то можно сказать, что умер.

– Я вас не понимаю, – тряхнул головой Бессонов.

– Немудрено. – Улыбка врача сделалась не то чтобы ехидной – он бы съехидничал с равным. Бессонов же, в его грязной курточке с драным рукавом, в пыльных штанах, с полоумными красными глазами… удостоился улыбки снисходительной. – Вам не стоит в это вникать.

– Что значит: не стоит вникать? – недоуменно и сердито сказал Бессонов.

Врач обхватил себя за лоб правой рукой, потер виски пальцами – он был очень уставший к этому дню человек, ему недосуг было вдаваться в долгие сетования с работягами, и на него наваливалось раздражение.

– Вот, посмотрите, – тихо сказал он, протягивая Бессонову большой темный рентгеновский снимок. – Здесь даже не имеющий отношения к медицине дилетант… – Бессонов взял, но не стал заглядывать в снимок. – Вы понимаете, человек мертв, и то, что сохранились некоторые рефлекторные функции, ни о чем не говорит… Вы посмотрите, посмотрите: мозга фактически нет – каша из мозговой ткани, крови и костных фрагментов. Мозг – мертв. – Он сделался особенно раздраженным, голос его поднялся. – Вот если что интересно в этом случае мне как медику, то именно тот факт, что дыхание и сердечная деятельность поддерживаются… Но это уже не живой человек, могли бы не привозить его ко мне. Доходит это до вас?

Бессонов поднялся:

– Я его заберу… Могу я его забрать?

Врач насторожился:

– Кем он вам доводится?

– Он мой брат.

Врач положил на стол уставшие руки, и раздражение его разом перетекло в усталость, в опустошенность, даже какая-то беспомощность проступила на лице.

– Извините, я не понял сразу… Вы сказали про него: бомж. – Он стиснул зубы, монгольские скулы вздулись еще большими буграми. Он опять зашуршал бумагами, стал говорить уже другим тоном, без ерничанья и снисходительного поучения, а с нотками оправдания, сцепив пальцы на столе, не глядя Бессонову в глаза, и говорил тихо, но все-таки с упрямой настойчивостью: – Кроме того, у него закрытый перелом правого предплечья и перелом четырех ребер с правой стороны. Но, поверьте, это уже не имеет значения. Главное, что я могу констатировать: его мозг мертв. Мозг мертв – мертв человек… С вами, как я понимаю, можно без сантиментов… Я могу назначить ему лечение, но подумайте сами: есть ли смысл лечить труп.

– Может, закопать его?.. – улыбнулся Бессонов, но он только сознанием своим догадался, что улыбнулся, потому что не почувствовал улыбки – лицо будто вздулось от волнения, и в висках громко бухало.

– Закопаете, будет время, – мрачно кивнул врач.

– Я его заберу, – сказал Бессонов.

Врач промолчал.

– Как вы сказали: уже не человек – труп? – продолжал улыбаться Бессонов. – Вы таким тоном сказали, будто точно знаете, где эта граница…

Врач удивленно посмотрел на него и ответил:

– Вообще-то в данном случае знаю точно. Вы посмотрите на снимок.

– Я не о том… – поморщился Бессонов. – Снимки, атомы, молекулы – все это полнейшая чушь… Я его заберу. Что там надо подписывать?

– Нет, пока ничего не надо. Заберете утром… Так и так заберете утром.

– Я на ночь останусь дежурить с ним.

– Как знаете, – сказал врач. – Я распоряжусь, чтобы вас пропустили.

* * *

До вечера Бессонов бродил по задворкам поселка. Вдоль отлива тянулись строения: сараи и склады, полуразваленные и, наверное, брошенные. Берег был завален мусором разрушения, но над чем постаралась стихия, а что бросили люди – было не разобрать, да и было безразлично: отлив давно превратился в свалку, здесь догнивали вросшие в песок остовы суденышек и кунгасов, ржавели дырявые железные бочки, прели старые бревна и доски от завалившегося забора. И все это медленно поглощал, всасывал в себя песок, волны облизывали железо и дерево, разъедая и стирая с них человеческие прикосновения, возвращая предметам, вмещавшим в себя кропотливый труд тысяч людей, дикое природное естество.