Язычник [litres]

Он потом и об этой своей откровенности жалел – жалел, что открылся женщине с такой стороны, ведь женщина не должна знать в мужчине унизительную слабость, не должна даже предполагать, что в сильном мужчине есть уголок для ничтожного. Куда уж ей понять такие вещи, если она саму себя не слышит, не чувствует, не понимает. И если он хочет поплакаться ей в жилетку, то делать это должен украдкой, чтобы не заметила она в нем никакой слабости.

* * *

Сильнее всего унижение начнет теребить душу не сразу, не через день, неделю, месяц, а проходили годы, прежде чем по-настоящему пронимало, когда становилось ясно, что и время для отмщения уже безвозвратно прошло. Была в жизни Бессонова невероятная встреча. Будто холодком потянуло с того света – Аржак явился из потустороннего мира, возродился бригадиром Негробовым, к которому Бессонов попал под начало на своей первой официальной путине. Было удивительным и навязчивым сходство этих людей – только Аржак постарел в шкуре Негробова до пятидесяти лет, покрупнел, набряк рыжим мясом, стал толстошеим, ухватистым, мозолистым. И был шрамик! Слева на груди Негробова – розовато-белесый шрамик среди густых постаревших конопушек и желтых волосков.

Но позже, к своему успокоению, Бессонов стал замечать и некоторые различия между ними: если Аржак был полнейшим бессловесным ничтожеством, то Негробов был ничтожеством несколько другого оттенка – в своей не сходившей с лица улыбке он таил еще и ехидство, надменность, жестокость, все, что бывает у людей, которые через самое низкое раболепие и унижение проползли к власти над другими.

Негробов знал все приемы крохотного пакостного тирана, как простыми законными способами довести человеческое достоинство мелкого подчиненного до полного истощения. В его бригаде было трое молодых рыбаков. И Негробов не оставлял их без своего тягостного внимания ни на минуту. Если на берегу сшивали стометровые крылья большого ставного невода, он мог оторвать новичка от работы и приказать, кажется, без надобности:

– Сходи в такелажку, нарежь каболки от синей бобины.

– Так ведь каболка только завтра в море понадобится… – Новичок уже кое-что да соображал: каболкой на воде подшивали крылья невода к установленным урезам.

Но возражение было желанным слуху Негробова, он преображался и будто даже прихрюкивал от злого удовольствия. А молодой рыбак уже не ждал скандала, понуро бросал работу, поднимался и плелся к сараю в удалении, утомленно выворачивая кедами в бесконечном диком пляже песочные ямки. В спину ему неслась возмущенная матерщина:

– Какого… ты плетешься?! Бегом, бля!.. Бегом, работа стоит!

Новичок впопыхах подхватывался, делал три-четыре шатающихся скачка, но что-то вспоминал и вновь упрямо умерял бег до шага, хотя уже торопливого, напряженного.

– А я сказал: бегом!.. – неистовствовал Негробов. Красная спутанная шевелюра его падала на вспотевший лоб. – Не хочешь работать, получишь на пай ноль-восемь, трутень, бля!..

И еще голос или два послушных, давно своих стариков присоединялись к нему – над пляжем, дугой вобравшим в залив океан, поднимался мат-перемат:

– Ты что ж, на нас прокатиться хочешь, ёшь твою?!

Новичок сдавался и трусцой преодолевал оставшиеся до такелажки метры. А ведь новичку было уже под тридцать – вот что особенно унизительно воспринималось Бессоновым, но воспринималось почему-то позже, значительно позже, по прошествии месяцев после рыбалки, когда рыбаки разъехались по своим поселкам, Бессонов – к себе, Негробов – к себе. Бессонов по-настоящему и отомстить Негробову – побить, покалечить или даже убить – задумал лишь год спустя. На вторую путину он пошел во многом благодаря этому упрямому чувству мести, имея твердое намерение при первом же поводе взять дрын или весло и переломать Негробову ребра. Но месть его опоздала. Через год он попал под начало другого человека, молчуна и куркуля, который за людьми совсем ничего не видел: ни рабов, ни хозяев, – а только инструмент для рыбодобычи, что было и понятно, и оправданно, и терпимо. Позже следы Негробова совсем потерялись – говорили, что он навсегда уехал из Южно-Курильска куда-то на родину, в Липецк, кажется.

Бессонов вновь и вновь возвращался в размышлениях к Негробову и понимал, что тому нужно было не подчинение человека, а завершенная трансформация в полное подобие ему самому – в рабское существо. Всю жизнь такие люди попеременно чувствуют себя то жерновом, то зернышком на мельнице жизни, и они с полной отдачей, самоотверженно исполняют обе эти роли, ни на шаг не отступая от кем-то учрежденных будто специально для них правил.

– Что же ты, падла, готовый пучок кабалки взял? – гневно ярился Негробов. – Ее для тебя резали, я спрашиваю?! Для тебя?! – Его лицо распирало краснотой, рыжая голова пылала, он был ехиден и зол. – Иди вернись, найди синюю бобину и нарежь оттуда!..