Язычник [litres]

А через некоторое время он вернулся к жене, видел издали рыбака в джинсовом костюме и думал, что после короткого сидения вместе, даже не узнав имен друг друга, они в следующий раз уже поздороваются как хорошие знакомые – так было принято.

Теплоход «Ольга Андровская» опоздал на три с лишним часа, и, когда вошел в бухту из-за мыса, нависая над водой белыми надстройками на черном корпусе, множеством иллюминаторов, трубами, антеннами, люди не оживились даже, а спешно засуетились, потянулись на пирс, груженные баулами, чемоданами, вещмешками, и Бессонов тоже, на некоторое время внутренне повеселев, взял вещи Полины. Они переместились в тесноту толпящегося народа, стояли на пирсе, смотрели поверх голов на теплоход. Полина Герасимовна сказала:

– После путины не застревай…

– Да, – машинально ответил Бессонов, но тут опять навязчиво всплыло прежнее: «А приеду ли?..» И он будто знал, что она сама, с ее напряжением, с каким поглядывала на далекий теплоход, думала теперь о том же.

Пришлось еще с час ждать и томиться, прежде чем к пирсу подошел маленький самоходный плашкоут с голой плоской палубой. Пожилой матрос наладил свежевыструганный еловый трапик на пирс, и первые пассажиры, груженные поклажей, торопливо двинулись на шаткую палубу, опасливо поглядывая в щель между плашкоутом и пирсом, где томно и мокро хлюпало. Бессонов донес вещи до трапика, передал Полине Герасимовне, а сам был оттеснен в сторону напиравшим народом. Она прошла ближе к рубке, где должно было меньше качать, и Бессонову стало видно только спутавшуюся на ветру невысокую крашенную в русый цвет прическу ее. Полина Герасимовна иногда приподнималась на цыпочках, тянулась, выглядывала из-за плотно стоявших у борта людей и кивала ему.

Плашкоут загрузился, матрос сказал другому:

– Всё, семьдесят рыл, остальные – в следующую ходку.

Перекрыв проход в борту тремя короткими досками, этот человек, вздернув подбородок, стал с важностью отодвигать тылом ладони послушных пассажиров от борта, чтобы пройти к кормовому клюзу и принять швартов.

Через минуту плашкоут отвалил от пирса. Полину Герасимовну не стало видно.

Бессонов стоял среди провожающих, шумных, пытавшихся перекричать друг друга, и, сунув руки в карманы брюк, катал в пальцах какой-то болтик и отвлеченно думал, зачем тот попал в карман. Но потом все-таки достал и вспомнил: давно уже, наверное, месяца два назад, ремонтировал радио на кухне, и, как это часто бывает, оказался болтик лишним. Теперь ни кухни не было, ни радио, ни времени того, а болтик уцелел. Бессонов усмехнулся и выбросил его в воду.

Плашкоут еще не дошел до теплохода, а Бессонов уже зашагал с пирса и пошел берегом за поселок – поскорее поймать попутку и уехать к себе. И когда шаг его стал мерным шагом привыкшего к дальним переходам человека, то и ход мыслей его словно бы подстроился под ритм движения, и он думал с той отвлеченностью пешехода о чем-то, всегда сопутствующем пути: не о веселом и не об огорчительном, а так – о вполне пригодном для размышлений. Он отвлеченно, словно о постороннем, думал, что когда на человека сваливается разом так много, то человек становится даже невосприимчивым к тому, что его окружает. Пожалуй, это можно было бы назвать свободой, он так и рассуждал про себя: «Чтобы не сильно горевать, скажем: свобода…» Но и понимая собственное ханжество перед собой – он ведь не собирался горевать, – он испытывал нечто успокаивающее, конечное: новое чувство, что вот теперь-то, этим пустоватым днем, по сути, рассеялись многие сомнения его жизни – у него не стало ни дома, ни семьи, а в сердце, оказывается, не теплилось ни грамма жалости ни к себе, ни к жене, будто вот так, лишившись земных опор, он разом освободился и от всех обязательств перед вещами, перед супругой, перед всеми людьми, перед собой. И это не тяготило, хотя и не радовало – отдавалось равнодушием в его размеренной поступи.

Тогда он внутренне встряхнулся и стал смотреть в море. Оно перемешивалось с ветром, и гигантская мешанка эта, тяжелая и серая, кипела на медленном экономном огне миллионы лет. Наверное, все было так же, как в те времена, когда еще и люди не родились на свет. Или было все-таки совсем другим, потому что он именно смотрел сейчас на море, потому что миллионы лет назад на мир еще никто не смотрел оценивающим взглядом, и был мир темен, не осмыслен: волны не были волнами, небо – небом; а было все бессмысленным хаосом, не имевшим ни названий, ни цветов, ни запахов, ни размеров, ни форм, ни величия, ни низости, ни гармонии, ни Бога, ни богов, ни черта, ни добра, ни зла.

Вода и воздух