Язычник [litres]

Случаются дни чистые, преисполненные гармонии, и видишь тогда мир внятно и просто. Береговой изгиб летит вдаль, врезается в ржаво-охристый базальтовый мыс, похожий на выпуклый лысый лоб старика. И старик этот по самые брови закопался в пену океана. Там прибой и птицы, опьяненные собственным криком и полетом. Там пограничье миров – воды и земли, но твой разум, кажется, не знает никаких границ. В такие дни самые мелкие мелочи прорезываются в пространстве и начинают звучать каждая своей мелодией: глянцевые выпертыши валунов в прибое, облепленные россыпями крохотных черных улиток, которые ползут и ползут по кругу уже двести миллионов лет, обсасывают до блеска влажный камень; след босой ноги в песке, и в следу – отогретые солнцем морские блохи; среди отливных камней – вялые фиолетовые звезды, раздавленные панцири крабов, битый перламутр ракушек, засыхающая медуза с бордовым крестиком в сердцевине ядовитого тела, обрывки оранжевого рыбацкого костюма, сломанное весло, ящик из-под пива – пластмассовый, элегантный, с надписями Sapрoro; выше прибойной линии – густая трава и заросли шиповника по дюнам, с дикими малиновыми розами; еще дальше – рыбацкий барак, похожий на большой сарай, у входа – вбитый в песок кол, на который веселый малый Витёк Рыбаков водрузил коровий череп, один рог у черепа размочален, словно били по нему молотком на камне. Кажется, что в привычные запахи берега врывается аромат лопнувшего перезревшего арбуза, густой и дразнящий. В такие дни светлым своим разумом начинаешь понимать, что время – чья-то неудачная выдумка, и каждую секунду отпускаешь в прошлое без сожаления, потому что нет времени, нет прошлого, нет утраченного.

На дикой дальней тоне под вулканом Тятя рыбаки стаскивали в кучи валуны для грузил и сшивали расстеленные на пляже крылья огромных ставников, чтобы опутать ими глубину и затеять с океаном войну, смерть в которой измеряется не пораженными единицами, а центнерами и тоннами. Океан же пока сладостно шевелился у их ног.

С утра Витёк включил магнитофон, и на музыку из немых глубин приплыло стадо нерп. Что-то происходило с животными каждый раз, когда парень, усердно сопя, прилаживал проводки от магнитофона к большому автомобильному аккумулятору и динамик начинал оглашать окрестности немудреной музыкой. Полтора десятка темно-пятнистых усатых голов зачарованно расположились, как зрители, на волновых уступах океанического театра.

Один из рыбаков, обросший серой бороденкой, в которой лицо тонуло почти целиком, отчего весь он казался дремучим, непроницаемым, заговорил по-доброму, и глаза его засветились из свалявшихся зарослей:

– Слушают… Ни ушей, ни мозгов, а слушают… – Он был многоопытным человеком, этот рыбак по фамилии Свеженцев, объездил страну и много ходил по морям на разных рыболовах и рыбачил на прибрежных тонях, но в свои пятьдесят два года чудом каким-то сумел сохранить мечтательность новичка.

– Слушают, – поддакнул Бессонов. – Не пройдет и недели, как ты их возненавидишь.

– Я знаю, – согласился Свеженцев. – Но эту неделю я буду любить их…

Они знали: когда в садках набьется достаточно рыбы, нерпы станут приплывать к неводам, залезать в гулевые дворики и будут не столько пожирать дармовую рыбу, сколько драть ее без разбора, дурея от азарта и жадности.

– Совсем как люди, – сказал Свеженцев.

Бессонов слушал отвлеченно, пальцы его хватали дель, продевали игличку, отматывали виток капроновой нити, опять захватывали дель, а впереди взгляд ловил десятки, сотни метров сетей, и смотреть туда совсем не хотелось. Это была работа, раздробленная на движения, на метры, на звуки дребезжащей немудреной музыки: «Море, море, мир бездонный…» Но он наконец оставил игличку, встал с песка, отряхнул колени, разогнулся и закурил. И все тоже без промедления побросали работу. Миша Наюмов бросил два валуна там же, где застал его перекур, трусцой и как-то бочком, приподнимая левое плечо, побежал к бараку, ворвался в дверь, а минуту спустя показался на улице с ружьем, торжественно выпятив ту худощавость, которая в его возрасте должна была бы округлиться в пузцо, пошел к берегу, к самому урезу воды, на ходу заряжая ружье, у воды замер, прицелился, но сразу было видно, что он слишком возбужденный и уставший и, наверное, руки его тряслись. Волна прихлынула к нему, залила кеды, Миша качнулся, но не отступил и в тот же миг выстрелил. Пуля выбила крохотный фонтанчик далеко в стороне от круглой блестящей головы нерпы. Выстрел прозвучал кратко и глухо, а через секунду отозвался эхом со спины от сопки. Нерпы только сместились чуть в сторону. Миша перезарядил ружье, выстрелил еще раз и тут же опять нервно перезарядил ружье. Две или три нерпы осторожно, без всплесков ушли под воду, остальные по-прежнему слепо взирали на фигурку распсиховавшегося человека.