Язычник [litres]

Бессонов и за другими замечал чудачества. Он видел, что Эдик Свеженцев, прежде чем заводить «Вихрь», непременно нежно гладил кожух мотора рукой, и губы его шевелились; движения его со временем потеряли осмысленность, достигнув бездумного автоматизма. А Жора Ахметели, обладатель мощного организма, медлительный от силы, добровольно помещал себя в иные рамки – его ношей была измочаленная, потерявшая цвет детская вязаная шапочка с помпоном, которую Жора водружал на затылок в любую погоду: в жару, в тайфун, – и его уже невозможно было вообразить без этой смешной шапочки-талисмана, венчающей мордастую кудлатую голову с черными отвислыми усищами.

А в тот день все приметы и чувства стеклись в один благоприятный поток и океан родил, выпростал из огромного пуза первый косячок гонцов: на переборке, когда сноровистые руки подтягивали сеть, делая все меньше и меньше гулевой дворик, рыбаки увидели несколько стремительных темно-синих, почти слитых с глубиной продолговатых теней: лосось.

Всего неделя после этого утонула в океане, и начался рунный ход горбуши: полноценные косяки пошли в бухту с севера и, описав широкий полукруг, рассекаясь вытянутыми в море неводами, частью шли дальше, частью прорывались в устье нерестовой Филатовки, но частью вплывали на подъемные дорожки неводов и оказывались в замкнутых ловушках. Управлялись втроем, еще троих Бессонов отослал на втором кунгасе на Тятинскую тоню.

Несколько дней спустя сдали первую рыбу: сейнер-перегрузчик забрал на круг двести восемьдесят центнеров. Но эту рыбу могли потерять, если бы опоздали к началу шторма: меньше, чем через сутки, в капитанский час зачуханная 10-РТ захрипела голосом диспетчера:

– Пятый – Первому… Как ты? Штормовое предупреждение. Тайфунец прет. Южняк… совсем… Прием, твою мать.

– Вас понял, якорную лапу тебе в очко…

И двенадцать часов на свирепеющей волне срезали ножами садки и ловушки с канатных рамок: спасали снасти. Кунгас на покатах втащили чуть ли не на сопку.

* * *

Однажды ты поймешь, что у каждого шторма особенная натура. Они оживают, эти мертвые ветра, гонимые над океаном слепой стихией атмосферного теплообмена. Шторм, как орда, обрушивается на берег тремя ярусами, тремя клыками, ревом заглушая все остальные звуки, и хоть ты обкричись – в двух шагах голос сомнется, раздавится, не достигнет ушей попутчика. И тогда неотвязно покажется, что горбатый океан много выше куцей прибитой суши, он вот-вот разольется, затопит землю пеной и валами, но здесь, на границе воды и суши, почему-то нарушаются законы тяготения, и вздутый океан не проливается из гигантской чаши.

Сутки рыбаки пролежали пластом на нарах, спали или подремывали, едва прикрыв глаза, слушая сквозь вату полусна могучий рев за стеной и вибрацию стекла в окошке. Один Валера маячил у плиты, когда нужно – толкал спящих, звал есть, они вразнобой сползали с нар, садились за стол, бездумно и лениво работали ложками и опять лезли на нары. Валера ради того, чтобы развлечь их, заводил старую песню:

– Я на Сахалине… было дело… ну да… познакомился с офицерской бабой… Возвращалась с материка, хоронила кого-то… И вот мы целую неделю, в натуре… – Он большего не мог рассказать и тогда издавал цокающие звуки, лицо его оплывало слащавостью.

Витёк заинтересованно разворачивался на нарах, высовывал голову с приоткрытым ртом и выдавал то, что, наверное, сам когда-то слышал:

– Офицерские жены в этом толк знают. Это их настоящая профессия…

Бессонов не встревал в разговор, он неподвижно лежал на спине, закинув руки за голову, и думал: «Какие обязательства я должен нести перед этими людьми, кроме обязательств работы? Ничего я им не должен, как, вероятно, не должны и они мне…»

Но тут же он забывал свои мысли. Тупо болели руки и самопроизвольно дергались мышцы. Ладони были теперь лишены мозолей, стершихся от работы в воде. Истончившаяся прозрачная шкура на них каждую ночь успевала засохнуть и стянуться, и утром, когда забывшиеся рыбаки разгибали пальцы, шкура лопалась до крови. Спасались вазелином, но Эдик Свеженцев смазывал руки непонятной мазью из тюбика с японскими иероглифами, который он нашел на берегу. Мазь имела запах протухшего в стирке белья, но Эдик относил запах к полезным свойствам снадобья, дважды в день – утром и вечером – извлекал из чемодана тюбик и, распространяя зловоние, втирал мазь в покореженные ладони.

На второй день они узнали по рации, что еще с началом шторма на соседнем Итурупе погиб рыбак-прибрежник, и Бессонов понимал, что теперь головы всех будут долго заняты тягостной новостью. Никто из них не спрашивал, как погиб рыбак, они слышали официальное брехливое сообщение: погиб в море, нарушив технику безопасности, и этого было достаточно. Они хорошо знали, как он мог погибнуть, все выходило одно – океан ворвался ему в грудь, залил его до краев.