Язычник [litres]

– Да-да, орнитология – весьма интересная наука, – подхватывал профессор, но и сам замолкал, разламывая крабовую ногу, а потом добавлял с восторгом: – Замечательно, замечательно… – испытывая двойное удовольствие: от вкусной еды и оттого, что есть можно было вот так, по-простецки, сколько угодно – крабов и рыбу руками, икру ложкой из миски, что можно было заливать рукава брызжущим солоноватым крабовым соком, ковырять в зубах спичкой, отламывать хлеб большими кусками…

Но на профессора рыбаки не обращали внимания, украдкой следили за женскими тонкими пальчиками, за губками, подвижными и мягкими, за дыханием, которое вздымало приятно выпуклые свитера. Обе дружно ухаживали за профессором, который ел много, не по возрасту и не по фигуре.

– А значит, оно так, – опять робко подал голос Валера. – А значит, есть у вас спиртец?

– Спирт? А как же… – Профессор кивнул заросшему щетиной помощнику, тот молча встал, подался к горе рюкзаков в углу. Но Бессонов остановил аспиранта, придержав за рукав:

– Спирт отменяется, – и по направлению к Валериному свернутому носу вытянул внушительный кулак.

Профессор дипломатично уводил разговор в сторону:

– Думал ли я, что на старости лет отведаю крабов – вот так, вволю…

– А в жизни нету совершенства, – брякнул Витёк. – Есть крабы – баб нету, есть бабы – крабов нету.

– Витёк, ты бы послушал радио, что там в сводках… – тихо сказал Бессонов.

Но профессор засмеялся, и женщины тоже улыбнулись.

– Замечательно… И как же нынешняя путина?

– Путина идет своим путем…

– Замечательно… Дома я покупаю какую-нибудь селедку в магазине, и с таким пренебрежением, а ведь мы никогда не задумываемся, каково ее добыть… Мне всегда было интересно посмотреть на ваш труд.

– Непосвященному в новинку это будет любопытно. Но когда человек втягивается, он все начинает мерить другими мерками. Он совсем иными глазами начинает смотреть на живое и на мертвое.

Профессор посмотрел на Бессонова заинтересованно: он не ожидал услышать из уст грубого на вид, крепкого мужика набор вне рыбацких слов.

– И как же он смотрит?

– Что вам сказать… Когда вы убьете одну-единственную селедку, вы, может быть, испытаете восторг, но когда вы убьете десятки и сотни центнеров живого, зальетесь чужой кровью, то… Ну, в общем-то, потеряет значение качество этой крови: рыбья она или чья-то еще.

– То есть? – профессор улыбнулся.

– Я же говорю: мы убиваем не просто рыбу – мы убиваем живое. А когда каждый день убиваешь живое, жизнь теряет ценность, смерть становится привычной… Тогда почти не замечаешь разницы, чья это жизнь и чья смерть. Вот и начинаешь чувствовать себя фабрикантом смерти.

– Фабрикантом смерти?

– Да, вроде машины смерти. Машине все равно, кто перед ней. Вот здесь холодно, пусто при этом. – Он положил ладонь себе на грудь. – Иной раз кажется, что так же мимоходом смахнешь с пути кого угодно… Я видел такое с людьми и видел убийц, которые не могли различить границу между жизнью и смертью. Они так и не поняли, что сделали.

– А что же евангельские рыбаки?

– Евангельские рыбаки? – Бессонов усмехнулся. – А я ведь об этом как-то не думал. Ну, давайте попробую придумать для них оправдание… Наверное, они ловили себе на пропитание… А мы… Да… знаете, большая рыба – это совсем другое… Ведь мы не знаем меры, совсем не знаем.

Ночью рыбаки долго не могли заснуть, слушали вой ветра и затяжные, нарастающие издали, разбухающие, заполняющие слух раскаты прибоя. И будто тайфун разносил мысли каждого на стороны, выдувало из голов шелуху их нынешнего бытия, и были они опустошенными и бессмысленными до такой степени, что им, наверное, хотелось плакать от изъедающей тоски: вот же, лежали под одной крышей с ними и беззаботно похрапывали пришельцы из той, нормальной, жизни и посапывали женщины, которых завтра уже не будет здесь, а им еще горбатиться и горбатиться неизвестно за какие коврижки.

Бессонов и двух часов не проспал, очнулся среди ночи. Ветер заметно улегся. Зыбь рушилась на берег, толкая перед собой упругий воздух, и при каждом волновом раскате дребезжало стекло в маленьком окошке. Во второй половине барака за столом он увидел согбенную худую фигуру в свитере, острые плечи и стал равнодушно гадать, чья спина. Но человек поднял голову, полуобернулся, блеснули очки, и Бессонов узнал профессора при мерцающем свечном огоньке. Бессонов выбрался из-под теплого одеяла, тихо сел, поеживаясь от сквозняка и сырости, надел старое трико с пузырями на коленях, рубашку, достал сигарету и пошел к столу. Молча опустился на лавку напротив профессора, который водил авторучкой в тетради, но не писал, а вычерчивал непонятные узоры, похожие на лабиринты: обводил клеточки по граням или пересекал по диагоналям. Профессор прервался, пусто посмотрел на рыбака и только кивнул ему. Бессонов показал профессору сигарету, взглядом спрашивая разрешения закурить. Тот опять кивнул. Бессонов закурил, выпустил дым в сторону двери – сквозняком подхватило белый шлейф, потянуло под притолоку.

– Океан так шумит, что совершенно невозможно заснуть, – громким шепотом сказал профессор.