Язык ада

Трехо — одетого лучше, чем он одевался обычно, — кажется, забавлял этот контраст между нами. Сегодня он снял свой извечный клетчатый шарф, его пальто выглядело как новое. Мы прошли несколько куадр в молчании, которому были обязаны исключительно моей злости и которое Трехо пытался прервать приличествующими случаю фразами.

— Не огорчайтесь. Сейчас мы пойдем в музей изучать наши трофеи.

— Об этом не может быть и речи. Сначала зайдем ко мне. Мне нужно принять душ и переодеться.

Мы добрались пешком до моей миниатюрной квартирки. Пока я принимал ванну и облачался в чистую одежду, Трехо вывалил на стол содержимое пакета. Он составил список на листочке из красной записной книжки и дал подробное описание каждой найденной мной бумажке.

Я спросил, как это поможет ему в расследовании.

— Да никак не поможет, но у меня слабость — составлять списки и описи. У меня дома хранятся сотни листов с пометками. В числе прочих бумаг у меня есть тетрадь на двести листов, куда я записываю поразившие меня вещи. Там уже несколько тысяч пометок. Это может быть название кинофильма, или лицо женщины, которую я видел всего секунду в поезде метро, или какая-нибудь услышанная на ходу фраза. Если бы я родился поэтом, мне хватило бы несколько стихотворений, чтобы сохранить все, что мне нравится. С другой стороны, мне приходится перечислять вещи, которые я нахожу случайно, вещи, которые от меня ускользают.

Сначала мы разобрали бумаги. Там было несколько расписаний, относящихся к прошедшим семестрам; любовное письмо (неотправленное и без подписи) одного студента преподавательнице греческого языка; шпаргалки; фотокопия стихотворения на французском языке и другие бумаги, содержание которых я уже и не помню. Другие предметы не имели большого значения, за исключением шестидесятиминутной кассеты фирмы TDK. На одной стороне кассеты была надпись: Ирина Стерне. Я поставил пленку в мой старый магнитофон, и мы услышали голос Сельвы Гранадос, заглушавший шум какого-то бара.

Трехо посмотрел на меня, и я увидел, что он взволнован; но это было волнение математика, который чувствует, что сейчас найдет формулу, которую так долго искал. У меня же, напротив, голос этой женщины вызвал боль. Смерть, эта дистанция, которая нас разделила, уже начала потихоньку стирать все худшее, что в ней было, и придала ей некий ореол святости. «Кто знает, — подумал я, — что лучше свидетельствует о правде: расстояние или близость?»

ЗАПИСЬ

Мы прослушали пленку. Разговор продолжался несколько минут, а дальше шли фрагменты лекций о Брокке. Несколько лет назад Ирина Стерне работала секретарем кафедры аргентинской литературы, то есть на том самом месте, где сейчас работаю я. Тон профессора Гранадос был похож на тон офицеров Советской Армии — героев американских фильмов времен «холодной войны».

С.Г.: Вернемся к первому пункту: Конде украл книги из института?

И.С: Я никогда этого не говорила.

С.Г.: Как нет? Вы же только что сказали: я точно знаю, что никто из посторонних на кафедру не входил? И.С: Да, я это сказала.

С.Г.: Но если никто не входил, значит, вор — Конде. Или на кафедре кто-то еще работал?

И.С: Нет. Я пытаюсь сказать только то, что я лично не видела этих книг. Конде однажды пришел, весь расстроенный, и начал кричать, что у него украли книги Брокки, но я уверена, что этих книг вообще не было, что они существовали только в его воображении.

С.Г.: А может быть, они были, просто вы их не видели?

И.С: Нет. У меня очень хорошая память на книги. У меня нет сомнений, что на кафедре этих книг не было.

— Над какими же текстами работал Конде? — спросил я, хотя уже знал ответ. — Ведь он столько лет получал субсидии, читал лекции, публиковал эссе и ездил на конгрессы за границу. Ведь за этим должно было что-то стоять.

— Ничего, — сказал Трехо. — Он писал свои критические статьи на пустом месте. Он все придумал. И он убил Сельву Гранадос, чтобы больше никто не узнал об обмане.