Язык философии

Нам навязывают мнения о мире, принуждают признать в нем безусловно первичными тварность, материю, софию, закономерность. Напрасно вас завораживает простая данность сущего, говорят нам, ведь это психологическое переживание, которое мало чего стоит, кратковременно и бесполезно для научного познания; кроме того, согласитесь, что так называемая такость есть по существу объективность. Всё равно, убеждают нас, вы ровно ничего не выведете из своей такости. Конечно, есть мир и, допустим, он действительно именно такой, какой он есть. Но нельзя же останавливаться на этой малости, надо идти дальше, искать. За видимостью есть внутреннее, закон, структура, не так ли? Согласитесь, что кроме субъективных переживаний есть объективная истина. Например закон тяготения. Если вы сейчас перестанете держаться на ногах, то невзирая ни на какую такость мира вы упадете, не правда ли? Упадете плашмя. Потому что верен закон тяготения. Если вы согласитесь хотя бы с этим, то шаг к научной объективности уже сделан. Вам удалось, преодолев ограниченность, подняться над минутным и, честно сказать, не совсем здравым состоянием психики к высшей ступени, к научному познанию. Сделайте и следующий шаг, признайте, что кроме закона тяготения есть и другие; скажем, есть закон поступательного неуклонного развития и т. д.

Василий Васильевич Розанов имел мужество устоять перед напором объективной науки. «Заботится ли солнце о земле? Ни из чего не видно: оно ее «притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний»… Ответ о солнце и о земле Коперника был глуп. Просто — глуп». Это русский, юродивый способ держаться. Другой, прямой, жесткий, мы видели у Фридриха Ницше. Научная истина есть род заблуждения, благодаря которому человечество утверждает себя. Мы выкраиваем себе удобный мир из существующего для того, чтобы просуществовать нам, разумному роду живых существ. Раньше нашего якобы объективного знания — наша воля к самосбережению. «Мы спроецировали условия нашего сохранения как предикаты сущего вообще».

В унификации человека, в выстраивании объективного, а потом еще более объективного познания, в отказе новоевропейской науки от человеческих чувств, от осязания, обоняния, слуха, нюха, даже в сущности от зрения, потому что в зрении наука признала объективным только восприятие взаиморасположения элементов зрительного поля, — в этом обчищении человека, приводившем в ужас Гёте, всё равно нет никакой гарантии против проецирования на мир человеком своего образа, разве что этот проецируемый на мир собственный образ сделался теперь примитивной схемой: без мифа, без красоты голый проект самоутверждения «нового человека», который перестраивает себя из слабого субъекта с психологией, страхами и фантазиями в субъект познания, стоящий на уровне объективного знания. Человек не сможет уйти от схематизации мира, передоверив решение в решающих вопросах вместо себя машинам.

В существе человека, чистом присутствии, нет ничего «антропоморфного». Чистое присутствие — в котором человек только и узнает себя, а ни в чем другом не узнает, — не «похоже на», а то же самое и есть, что такость мира. Антропоморфизм кончается там, где человек возвращается к своему существу. Человек отличается от муравья не тем, что построил себе систему науки, города–муравейники и сейчас строит термитные государства, тогда как муравей построил себе только простой муравейник. Человек отличается тем, что дело для муравья, строителя муравейника, идет о муравье и о сохранении экологического равновесия вокруг муравейника и во всём лесу, а человек бездумно громоздит свои муравейники без заботы об экологическом равновесии именно потому, что дело для него идет не о человеке. В конечном счете всё построенное им помимо его воли служит не ему, а субъекту познания. Субъект познания возник как один из исторических способов человеческого подхода к миру. Дело для человека всегда идет об одном — о мире. Субъект познания — способ решить проблему мира. Раньше решения и раньше нахождения способа проблема мира уже была. Мир мог стать проблемой только потому, что он с самого начала и прежде всего был — и остается — задевающей, вызывающей, дразнящей данностью. Субъект познания вырос на неузнавании: на том, что человек не узнал себя в своем отношении к миру. Субъект познания возник вдогонку за происшедшим неузнанием и сразу бросился дознаваться неведомо ему до чего, потому что проснулся уже после неузнания, хотя и по причине этого неузнания.