Язык цветов из пяти тетрадей

Вернуться обещавший в добрый час!

Страшна монахам стала власяница,

И пламень веры в сумерках угас.

Любимый миф как будто отработан,

Тысячелетья рушатся в провал…

Где Он теперь, где в рубище бредёт Он,

Пока к Нему Израиль не воззвал?

Возможно Богу тоже нужен роздых,

Он так устал от наших войн и смут.

Иль, может быть, на отдалённых звёздах,

То там, то тут, всё вновь его распнут.

«Мелькнули горы и пустыни…»

Мелькнули горы и пустыни,

Утрат и обретений дни.

Устав от горя и гордыни,

Одну пещеру помяни.

Себя припомни в Вифлееме,

Бредущего почти ползком

И плачущего вдруг со всеми

В смиренном сборище людском.

Там, чудится, вместились все вы,

Где взявший власть небесных сил

Открыл глаза младенец девы

И плачем пищи попросил.

«Всё было внове маленькому Богу…»

Всё было внове маленькому Богу,

И пирамиды, и широкий Нил.

По азбуке он шёл от слога к слогу,

Своё всезнанье временно забыл.

Разграбленные рушились гробницы.

Чужая речь была черства, резка.

И мумии, угрюмо-чернолицы,

Порою выступали из песка.

А в том краю, где явится Он вскоре,

Лилеи забелели средь зимы,

Нагорный ветер, колыхавший море.

К Его приходу обновлял холмы.

Меж тем к Нему уже взывал Вергилий,

Сивилла воплем заклинала тьму,

И рулевые тонущих флотилий

Молились безымянному Ему.

Руфь

Вот караванная стоянка.

Здесь останавливалась Рут,

Бродяжка, Руфь-моавитянка.

О ней преданья не умрут.

Здесь в пыльную вели дорогу,

Велели опекать свекровь

Любовь к ещё чужому богу

И к дряхлой женщине любовь.

Вот – зыбь извилистой, как змеи,

Священной в будущем реки

И эти нивы Иудеи,

И вдовьей доли колоски.

Но суждено ей, смуглой с виду,

Простой, как сердца чистота,

Прабабкой сделаться Давиду

И стать праматерью Христа.

В лучах нахлынувшего света

Не меркнет повесть давних дней.

Превыше крови верность эта,

Клянусь я матерью моей!

И верил Розанов недаром

В годину голода и смут,

Что Русь, объятая пожаром,

В Твой храм войдёт, как Руфь, как Рут.

О том Зосима и Савватий

В свои молились времена,

И ангельских крылообъятий

Над ней сияет белизна.

«Клиент смущенный брадобрея…»

Клиент смущенный брадобрея

На фотографии смешной,

Щекой намыленной белея,

Привстал, чтоб кинуться за мной.

Запечатлев цирюльню эту,

Я ноги уношу стремглав.

Уже вселившийся в дискету,

Он негодует, не догнав.

От зноя улица туманна,

Лишь очертания видны:

На ветке скачет обезьяна,

Степенно шествуют слоны.

И хода нет из этой дымки…

Быть может, словно бы в плену,

Я сам живу на чьем-то снимке,

Прервавшем жизни быстрину.

«Покуда не разверзлись хляби…»

Покуда не разверзлись хляби,

Жестокий зной царит в Пенджабе.

И демоны заходят в храмы,

И жалобный тигриный вой

Из джунглей Маугли и Рамы

Взывает к тверди огневой.

И звук свирели еле слышный

Истаял в воздухе, иссяк.

Скрываются пастушки Кришны,

И пыльный подступает мрак.

Иные девы замелькали,

Пустившаяся с ними в пляс

Здесь всё живое губит Кали,

И гневный Шива мир потряс.

Но тут отшельник стал махатмой,

Бог оступился сгоряча,

И смертоносно-благодатный

Бушует ливень, хлопоча.

Когда же отгремит Варуна,

Мгновенно расцветает луг,

И мирозданье снова юно,

И боги множатся вокруг.

Но даже им положен отдых.

Как только ливень приослаб,

Молясь на горных переходах,

Ислам вторгается в Пенджаб.

Коломбо

Загорелись алмазы, ночь стала ясна,

Поглотила твою одинокую душу.

И уже выбегает из моря Луна

И ложится на сушу.

Так неужто здесь ордена ждать или тромба?

Там созвездья беседу ведут… Поспеши

В это марево, в пальмовый шелест Коломбо!

Ночью там не бывает отдельной души.

Кайфын

Всё чудится Кайфын раскосый,

Что всеми вихрями продут.

В нём иудеи носят косы

И богдыханов свято чтут.

Желты, как все, и – те же щёлки

Бессмертных этих карих глаз,

Но вот начертанный на шёлке

О днях Иосифа рассказ!

Здесь можно и на казнь кого-то

Нанять, когда уж притеснят,

Но соблюдается суббота,

И засыпает шелкопряд.

В субботу заперты конторы,

И свечи зажигает раб,

И шевелится свиток Торы.

Объятый конусами шляп.

Ханьчжоу

Ф.Ф.

Вот уж скоро дорога в Ханьчжоу,

К фонарям и узорным зонтам!

Любопытство и тяга к чужому

Есть у шёлковых девушек там.

Может-быть, лишь тебя-то и ждали

В стародавней гостинице той,

Где улыбчивый облик печали

Осеняет дракон золотой?

Может быть, о тебе в самом деле

Там грустят, где, всему вопреки,

На приданое копят в борделе

Серебра небольшие комки?

Где подносится в паузах опий,

Но случается – не прекословь! —

Словно лотос, растущий из топей,

Темноту озаряет любовь.

Монгольский конь [7]

Монгольский конь военнопленный,

Ты, крепко сбит, хоть ростом мал,

Как будто на краю вселенной,

В берлинском ZOO тосковал.

Был неразумен и внезапен

Непостижимый твой побег,

Но без ранений и царапин

Фронт перейдён и сотни рек.

Скажи, какому верен долгу,

Ты пересилил болью всей

За Вислой Днепр и Дон, и Волгу,

Урал, Иртыш и Енисей?

Над знойной степью вырастая,

Лесной пожар вставал вдали,

Но ни тайга, ни волчья стая

В судьбу вмешаться не смогли.

Ты эту выдержал дорогу,

Ведь встречи жаждала душа…

(Не так ли мы приходим к Богу,

В земных пределах путь верша?)

Спросонья был хозяин хмур твой,

И, словно некий новый сон,

Увидевши тебя за юртой,